ТО, ЧТО МЫ ИМЕЕМ

Забавно получается. Вероятно, это связано с возрастом, но чем старше я становлюсь, тем меньше меня радует Рождество. С утра тебе звонят старушка-мать, братья, кузены с племянниками и прочая родня: счастливых праздников, как жаль, что мы не вместе, и так далее. А ты думаешь, что стал форменной антиобщественной свиньей, потому что всем семейным сборищам предпочитаешь «Рио-Браво» по телевизору. А смотреть, как рыбки славят младенца Христа, предпочитаешь в двадцати милях от берега, с книгой Конрада или Патрика О’Брайена на коленях и шестнадцатым каналом в наушниках, пытаясь выяснить, что там с этими треклятыми зимними изобарами. Вместо этого ты размышляешь о смысле тихих семейных радостей, стоя в очереди в супермаркете «Каррефур» или «Эроски» — не занимайте, сеньора — или отчаянно сигналя на перекрестке, чтобы приехать домой пораньше и млеть от ни к чему не обязывающей вселенской любви в компании кудахчущей тещи, племянницы, которая мечтает стать моделью и сняться в клипе Тамары «Не бросай меня, не бросай», и пьянчуги шурина, которого ты на дух не переносишь, но терпишь, потому что он муж твоей сестры и потому что сегодня такой день, хотя прекрасно знаешь, что после четвертой рюмки он начнет рассказывать сальные анекдоты и шлепать по заду твою жену. Не знаю. Возможно, с годами наши сердца черствеют, а может быть, дело в том, что я слишком часто встречал Рождество в тех местах, где было не до рождения Спасителя. Или просто вещи меняются со временем, и ты сам меняешься вместе с ними. И в конце концов, то, что когда-то казалось первостепенным, теперь ни капли тебя не тревожит.

Из века, который кончается тридцать первого декабря, ты прожил половину. Кстати, куда подевались умники, без тени сомнения объявившие миллениум в прошлом году? Оглядываясь назад, понимаешь, что настоящее Рождество бывает только в детстве. Те праздники, теперь безнадежно далекие, — это огоньки нарядных витрин, поленья, потрескивавшие в камине, пушистый снежок. Они пахли жареной индейкой. В них звучали голоса моих братьев, читавших вслух Новый Завет: «Как наконец Она родила Сына Своего первенца, и он нарек Ему имя: Иисус»^[35]. Остальные Рождества, сохраненные на жестком диске твоей памяти, мало похожи на эти. В семидесятом я встречал Рождество на танкере «Пуэртольяно», у мыса Доброй Надежды под завывание ветра. В девяносто третьем мы с Маркесом сидели в каком-то окопе в Мостаре. То было время погибшей невинности, о котором я предпочел бы поскорее забыть. Нарядные ясли напоминают тебе о танке в израильской Меркаве, а рождественский снег — о том, как тяжело копать могилы в заледеневшей земле после того, как полиция Чаушеску сделала свою работу. «Дом, в котором ты теперь живешь, такой темный», — причитала вдова на бухарестском кладбище двадцать пятого декабря. Никакие рождественские песенки не заглушат эту.

Конечно, еще остаются дети. Когда видишь их, закутанных в шарфы, в нарядных вязаных шапках, начинает казаться, что игра стоит свеч. Невинность и все такое. Беда в том, что, стоит приглядеться к этим милым сорванцам, и становится не по себе. Начинаешь понимать, что в наш век скверного телевидения, всеобъемлющего потребления и чудовищного легкомыслия дети превратились в нелепые карикатуры на взрослых. Ты предлагаешь им Рождество по своим меркам: пустые коробки и оберточная бумага под елкой, которую бездумно срубили в стране, где лесов почти не осталось, а те, что остались, горят. Хотя, возможно, маленькие негодяи не желают ничего другого, потому что они твои дети, сотворенные по образу и подобия нашего общества. У нас такое Рождество, какое мы заслуживаем: эгоистичное, продажное, лицемерное, глупое, равнодушное, и такое же фальшивое, как Санта-Клаус у входа в Английский Двор. Взрослые разучились дарить своим детям такое Рождество, какое создавали для нас родители. Мы не такие благородные, как они, мы хуже, мы слишком мало страдали и мало любили. Раньше кредитная карточка решала не все. Смысл праздника был не в деньгах или подарках, а в семейном тепле, дружбе и любви.

  87