ПРОЛОГ. СМЕРТЬ

Гхэ погрузил клинок в живот бледнолицего и увидел, как странные серые глаза широко раскрылись от боли, затем сузились с выражением мерзкого удовлетворения. Он рванул меч из раны и в ту же долю секунды осознал свою ошибку. Оружие врага, равнодушное к гибели хозяина, обрушилось на его незащищенную шею.

«Ли, вспоминай обо мне с добротой», — только и успел подумать Гхэ, прежде чем его голова скатилась в грязную воду. Но в это кратчайшее мгновение ему показалось, что он видит что-то странное: колонну пламени, вставшую из жидкой грязи над Хизи. Затем нечто неумолимое проглотило его.

Смерть проглотила Гхэ, он попал в ее брюхо. Во влажной тьме его подхватил вихрь, а последний сверкающий, как осколки льда, удар все рассекал его шею, снова, и снова, и снова; боль трепетала в нем, словно крылышки колибри. Крошечные промежутки между воспоминаниями об ударе были похожи на дверь в ничто, открывающуюся и захлопывающуюся со всевозрастающей частотой, и сквозь этот портал к нему выпархивали образы, сны, воспоминания о наслаждениях — выпархивали и тут же исчезали. Скоро все они покинут его, как легкомысленные красотки на балу, и он снова станет одним — воспоминанием о собственной смерти; а потом не будет уже даже и этого.

Но вдруг Гхэ показалось, что поразивший его меч рассыпался на тысячу осколков, потоком колючих кристаллов скользнул по спине, и брюхо смерти больше не было темным. Свет, обжигающий свет молний хлынул через ту дверь.

Гхэ узнал этот свет: его разноцветные лучи вырвались из воды как раз в тот момент, когда его голова отделилась от тела. Дверь распахнулась и словно обхватила Гхэ, принеся с собой не тьму, не забвение, а воспоминание.

Воспоминание было полно ненависти, горечи, но в первую очередь голода. Ужасного голода.

Гхэ вспомнил также слово. Волокна соединились, завязались в нем грубыми узлами, завязались поспешно и болезненно.

Слово было «нет». Ах, это «нет»!

«Нет». И Гхэ с трудом поднялся на четвереньки, снова ощущая свое тело, хотя руки и ноги казались деревянными и дрожали от непривычной слабости. Он не мог видеть ничего, кроме игры света, но помнил, куда ему идти, и поэтому не нуждался в зрении. Вниз, это он знал; туда он и пополз, слепой, скулящий, с каждым мигом все более голодный.

Вниз, вниз он полз, потеряв всякое представление о времени, потом упал, начал скользить и наконец свалился в воду — такую обжигающую, что она наверняка должна была быть кипящей.

Первые мгновения Гхэ не мог думать ни о чем, кроме этой кипящей воды, — к нему вернулось ощущение боли.

«Нет». Боль проросла в нем, как семя, пустила корни, дала ростки сквозь глаза и рот, превратила пальцы в побеги и тут, совершенно неожиданно, перестала быть болью. Гхэ вздохнул и погрузился в воду, которая теперь облекла его, как лоно матери, удовлетворяя все потребности и при этом оставаясь равнодушной; просто лоно, место, где он должен расти, — материнская любовь тут была ни при чем. Гхэ ждал, довольствуясь этим, а, убедившись, что боль исчезла, стал озираться в поисках того, что не улетело сквозь дверь в пустоту, — того, что от него осталось.

Он — Гхэ, джик, представитель высшей касты жрецов-убийц, которые служат Реке и детям Реки. Родившись в Южном городе, среди ничтожнейших из нижайших, он поднялся до… Память вернулась к нему: он поцеловал принцессу! Гхэ стиснул и разжал свои невидимые кулаки при воспоминании об этом легком касании губ. Он смутно помнил, что целовал многих женщин, но единственный настоящий, особый поцелуй был этот.

Почему? Почему это оказалась Хизи?

Конечно. Его ведь послали убить ее, потому что она была одной из Благословенных. Его долг был убить Хизи, но он не справился. И все же поцеловал ее…

Неожиданно память развернула перед Гхэ яркие и точные во всех деталях картины — события прошлого. Как давно это было? Но хотя видел он все отчетливо, звуки доносились до него словно издалека; казалось, несмотря на то, что он был участником происходящего, он следит, как незнакомцы танцуют танец, в котором ему известны лишь немногие па.

Он был в Большом Храме Воды, где-то во внутренних покоях. Побеленные стены огромного сводчатого помещения словно поглощали слабый свет лампы, горящей посередине зала. Более отчетливо позволяли видеть отблески, падающие из четырех коридоров, сходящихся к покою, хотя они и были более тусклыми, чем огонек светильника. Гхэ знал, что это дневной свет, просочившийся сквозь пелену воды, падающей по четырем сторонам древнего зиккурата, в сердце которого он оказался; грохочущие водопады, словно завесы, скрывали двери, ведущие в храм. В этих сверкающих аквамарином отблесках и мигающем свете лампы стоящий перед Гхэ жрец казался более призрачным, чем собственные многочисленные тени, — тени двигались, жрец же оставался неподвижным.

  1