Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
142 
– За доблесть наших союзников! – возгласил инвалид, едва папаша Бюжо приволок новый кувшин. – Да здравствует Дания! Вот кто дрался, как орда чертей...
Горка мяса на тарелке Альфреда стремительно таяла. Совершив над собой титаническое усилие, парень отложил вилку. Хлебнул сидра; закашлялся, виновато косясь на сотрапезника.
– Я знаю, Огюст, – бледное лицо порозовело, – ты ищешь их. Я в силах чем-то помочь?
– «Их»? Почему не «его»? Все-таки дуэль...
– Н-ну, понимаешь... – смутился парень. – Само выскочило. Ночами не сплю, думаю: может, эти – добрые самаритяне – в курсе? Жаль, я не успел их расспросить.
– Какие еще самаритяне?
– Которые привезли брата в больницу.
– Ты их видел?!
– Их было трое. Один – высокий, во всем черном; в темных окулярах. Он прискакал за мной верхом. Сообщил, что с братом беда. Мы помчались в больницу. Остальные находились уже в Кошен, рядом с Эваристом. Я их даже поблагодарить не успел – уехали, и все...
– Французы?
– Иностранцы. Черный – русский или поляк. Акцент у него славянский... Второй – постарше, крепкий такой, суровый. Думаю, швед или голландец.
– Кто – третий?
– Женщина. Молодая, в халате...
– В халате?!
– Ну да! Азиатка. Кожа желтая, глазки-щелочки...
...первые подозреваемые в деле Галуа – троица «странно одетых», как сказано в полицейском протоколе, иностранцев. Не то русские, не то поляки, не то вообще японцы...
– Очень интересно... Привезли Эвариста, дождались тебя и уехали, не попрощавшись? Больше ты их не видел?
– Нет.
– Описать эту троицу сможешь?
– Я могу их нарисовать. Я умею! Я с друзей портреты рисовал. Карандашом. И с брата...
Парень замолчал, надолго припав к кружке с сидром.
– Карандаш у меня с собой, – сухо бросил он, когда успокоился. – Нужна бумага...
– Мсье Бюжо! У вас не найдется...
Через минуту Альфред уже склонился над тонким листом картона, уверенно чиркая карандашом. Время от времени он застывал, восстанавливая в памяти образы иностранцев – и вновь принимался за работу.
- Рядом с дочкой, страданья свои забывая,
- Удалившись от ратных трудов на покой,
- Он сидит, колыбель с близнецами качая
- Загорелой, простреленной в битвах рукой...
Мерсье с надрывом затянул «Старого сержанта». Это означало, что ветеран пришел в наилучшее расположение духа. Папаша Бюжо млел за стойкой, открыв рот от удовольствия. В этой жизни папаша обожал две вещи: «Крит» и пение инвалида. Для тех несчастных, кто хоть раз попытался заткнуть Мерсье рот, вход в кабачок был заказан.
– Вот... который в черном...
С листа на Огюста глядел крайне неприятный господин. Узкое лицо, нос-клюв, рот надменно сжат. Щеки запали, как от голода. Темные окуляры – словно выжженные палачом дыры. Кладбищенский ворон...
Кажется, Альфред перестарался. Неприязнь к черному вестнику превратила портрет в злой шарж. Это мешало Огюсту сообразить: где же он видел ворона раньше?
– Он все время был в окулярах?
– Один раз снял. Ненадолго.
– Нарисуй его без них, ладно? Мне нужны глаза...
– Я попробую...
Юноша вновь занялся портретом.
- Деревенская сень обласкала солдата.
- Но порой, выбив трубку свою о порог,
- Говорит он: «Родиться еще маловато.
- Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам бог!»
Последнюю строку Мерсье, наклонившись вперед, проорал северянину в ухо. Тот даже не поморщился. Так терпят выходки друзей детства или собратьев по оружию. Шевельнулись губы: «Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам Бог...»
Подпевать вслух франт не решился.
– Готово. Кажется, получилось.
Рядом с первым на картоне появился второй набросок. Окуляры исчезли. Да и с неприязнью Альфред справился. Ворон стал куда симпатичнее. Даже появился какой-то намек на улыбку.
«...Русский или поляк...»
Огюст сбросил ворону десяток-другой лет. Заменил в воображении шляпу на кивер, нарядил в офицерский мундир; представил, как этот человек смеется, подбоченясь... Сомнений не осталось: на рисунке был изображен постаревший Казимир Волмонтович, любовник баронессы Вальдек-Эрмоли! Его лицо Огюст видел на портрете в особняке Де Клер; и еще раз – в зеркале, в безумном ночном видении, закончившемся ударом казачьей пики.
Выходит, кузен Бриджит до сих пор жив?
– Ты знаешь его?
– Ты – отличный художник, Альфред! – Шевалье ушел от прямого ответа, не желая втягивать Галуа-младшего в странную и наверняка опасную историю. – Это уже зацепка. Рисуй остальных! Мне нужны все трое.
142 
