Последние отзывы

  16  

– Энджи, – пробормотал он, рухнув в отчаянии.

Он лежал голый на полу и рыдал. Кристин села на кровати в лунном свете, разрываясь между яростью, страхом и чувством оскорбления, которого не понимала. Ей потребовалась минута или две, чтобы вспомнить произнесенное им имя и голос, которым он произнес его, и тогда она почувствовала себя преданной, обманутой, как будто он все это время знал, кто она, хотя какой-то рациональный голос в ее голове говорил ей, что это необоснованный вывод. Ее возмутило то, как он овладел ею; это словно бы нарушало их негласную договоренность – ведь он изнасиловал ее эротическое желание, а не просто тело, тем, что чуть не довел ее до оргазма. И ее возмущало то, как он теперь лежал на полу и плакал, закрывшись руками, словно в этом могло быть какое-то очищение, как будто, горько подумала она про себя, это должно было тронуть ее сердце, как будто она должна была почувствовать какое-то сострадание только потому, что его тайное горе заставило его так пользоваться ею. Она не считала себя ответственной за его горе. В конце концов, она же не считала, что он должен разделять ее отчуждение. А теперь вдруг вышло на свет его горе, и ей претило его лицемерие, словно горе полностью искупало его; а она не обязана была даровать ему прощение, он не мог просить так много, не имел права просить этого даже словами, не говоря уж о рыданиях.

Страх, который Кристин чувствовала наряду со злобой, исходил из понимания, что вся схема их отношений вот-вот изменится, а она не была уверена, что у нее хватит сил на то, что будет потом, – тем более что она еще не совсем оправилась после болезни. А еще она чувствовала себя глубоко оскверненной и не могла дать имени своему чувству: оно родилось тогда, когда не его член, а его поцелуй без любви пробудил в ней первый в ее жизни сон, о том, как однажды утром, почти год назад, Жилец проснулся и обнаружил, что его жена на девятом месяце беременности исчезла из их постели.

Какое-то время после этого он не приходил к ней.

– Знаете, – пытается она объяснить в темноте отеля «Рю» в Токио, – секс для меня определенно не имел значения. Но я немного беспокоилась – а вдруг его потребность во мне исчерпана, а мне еще не хотелось покидать его дом. Жизнь… – говорит она без уверенности, что излагает ясно, – на самом деле жизнь – это просто процесс торговли самым ценным товаром, имеющимся в наличии, так ведь? Умом, силой, талантом, обаянием, красотой. Ну, а я, чтобы выжить, торговала своей наготой, так же как теперь торгую здесь своими воспоминаниями, да и вашими тоже, – говорит она мертвому доктору. – Я торговала своей наготой, пока мне не представился более ценный товар. Мне никогда не приходило в голову, что в его подчинении находится что-то, кроме моего тела. Ни мой разум, ни душа не покорялись ему ни на мгновение, я это знала, и он, думаю, тоже…. Как-то раз ночью я зашла к нему в спальню, где он свалился, напившись до беспамятства.

Кристин опустилась на колени у его кровати и посмотрела ему в лицо. Ей показалось, что за несколько недель, которые она прожила в его доме, борода Жильца стала гораздо белее.

– Вы не спите? – спросила она.

Он не пошевелился, продолжая вовсю храпеть, как тогда в Давенхолле.

Стоя на коленях у его кровати, Кристин шепнула ему в ухо:

– Как смешно и как нелепо. – Ее лицо было в нескольких дюймах от него. – Разве девочки-рабыни и связанные по рукам женщины не вышли из моды с концом двадцатого века, даже у жалких стареющих пьяниц? Да и чью жизнь ты спасаешь, как тебе кажется? Не свою, и не жены, и не ребенка. – И почти готова была поклясться, что заметила, как он вздрогнул, и на мгновение засомневалась, в самом ли деле он в беспамятстве. На миг она уверилась, что он в полном сознании и слушает ее слова, раздающиеся в дюймах от его уха, но все равно продолжила: – Так скажи мне, чью же? Может быть, мою? Ты ведь ни на секунду не подумал, что спасаешь мою жизнь? Ведь это все не затем задумано, верно? Или все это для того, чтобы полностью избавиться от своей собственной жизни? Или ты теперь стал таким сломленным, таким жалким, что решил, будто ничего спасти невозможно?

Она замолкла и подождала пять, десять, пятнадцать минут – чтобы посмотреть, не пошевелится ли он; мужество, вылившееся в слова, уступило инстинкту самосохранения; лучше бы ей в самом деле последить за своим острым языком. Она просто не может себе позволить так оттолкнуть его своим поведением, чтобы он вышвырнул ее обратно на улицу. Кристин не только начала считать, что жизнь в этом доме, полюбившемся ей со всеми его книгами, была пока что не так уж и ужасна и не так уныла, как многие альтернативы, но также поняла – как, возможно, и он сам, – что хотя он и привез ее сюда как пленницу, он сам стал ее или, по крайней мере, своим собственным узником в нижней комнатке, в то время как девушка распоряжалась остальным домом, то есть он словно уступил свою жизнь ей.

  16