очень нудно 
185 
Лавка — а попросту обыкновенный деревенский дом, чуть побогаче разве других, с широким окном в нижнем этаже, опускающийся ставень которого заменял собой прилавок — оказалась где-то на середине их пути. Лавочник уже поднимал ставень, собираясь, как видно, пошабашить на сегодня.
— Пантелей Кузьмич! — засеменила бабка. — Батюшко! Погодь маненько! Мы тут шерсть!.. Шерсть вот!..
— А ищо попозжее не могла? — недовольно спросил лавочник. — Значит, всем людям праздник, а Пантелей Кузьмич тут с вами, с объедками, чертомель?
— Прости, христа ради. Припозднились. Черти эти бешеные, Родион-то с Васькой, опеть…
— Ладно, давай! — перебил ее лавочник.
Лицо у него было странное. Неестественное какое-то. Круглое, бело-розовое, точь-в-точь — коровье вымя. Только что бородой рыжей обросшее.
Он принял тючок от Пуськина, даже не взглянув на него (всяких, поди, тут насмотрелся), подцепил на безмен, взвесил.
— Да полпуда, Пантелей Кузьмич, полпуда! — заволновалась бабка. — Мы без обману.
— Без обману только господь бог, — строго сказал лавочник. — Да вон ищо курица моя: как день — так яичко. Хошь вешай, хошь не вешай — одно к одному… Ну, что ж?.. Рупь я тебе, стало быть, за ето положу.
— Как… рупь? — опешила старуха. — Ты же два сулился дать.
— Насчет дать — про это разговор особый. А насчет сулился… Это когда я кому чего сулил?! — громко вопросил он, словно к несметной толпе обращался. — А! Кому? Когда?.. Это вы мне все только сулите: «Пантелей Кузьмич, возверну! Пантелей Кузьмич, отсрочь! Пантелей Кузьмич, потерпи, отец родной, за ради живота нашего!..» Да я от ваших посул по миру скоро пойду… Рупь! — повторил, как отрезал. — А не хошь — забирай назад.
— Что ты! — испугалась бабка. — Что ты — назад! Праздник ить. Хоть монпасеек внучатам купить.
— Монпасеек? — издевательски переспросил лавочник. Он неторопливо, сладострастно сложил из толстых, корявых пальцев дулю и сунул под нос старухе. — Вот тебе монпасейки! — И, не убирая дули от лица бабки, другой рукой стал отбрасывать костяшки на счетах: — Под рождество три рубля брала? Брала. Да к святой два с полтиной! Таперича отымаем твой рупь — и что выходит? А выходит, что за тобой еще должок — четыре и полтина.
— Дак ить… Пантелей Кузьмич! Да побойся бога! Ить энти-то деньжата под новый умолот брали. Вот отмолотимся — и до копеечки…
— Отмолотимся! — передразнил её лавочник. — Кто отмолотится-то? Кирьян твой косорукий. Он уж одним глазом в гроб смотрит. А ежели помрет — мне с кого взымать опосля? С ваньки ветрова?
И все не отводил дулю-то, все держал ее перед носом бабки, а та, бедолага, даже лица не смела отворить. Пуськин не вынес этой сцены.
— Послушайте! — сказал вибрирующим голосом. — Зачем же так издеваться? Над пожилым человеком? Ведь это, простите, хамство!
— Хто хам?! — выкатил глаза лавочник (оказалось, на этом вымени еще и глаза есть — раньше Пуськин только щелки различал). — Я — хам?! Ах, ты!., лапотник! А ежели я тебя сычас безменом промежду глаз?! — И в самом деле сграбастав безмен, он ринулся пузом на прилавок.
Пуськин и бабка в страхе кинулись прочь.
— Я т-тебе! — пригрозил им вслед лавочник и с грохотом захлопнул ставню. Слышно было, как упали изнутри в петли тяжелые железные крючки.
— Ирод! — сказала бабка, вытирая кулачком слезы. Они стояли на противоположной стороне улицы — аж туда убежали. — Ну, не ирод ли? Вот тебе и праздник! Вот и монпасейки!
Мимо них тянулся к церкви принаряженный народ: бабы — в разноцветных ситцевых платках, мужики — в поярковых шляпах, в сапогах, обильно сдобренных дегтем.
Появился из своих ворот, наконец, и Пантелей Кузьмич, тоже принарядившийся. На нем был зипун тонкого сукна, подпоясанный шелковым кушаком. Шляпу он держал в руке, а голову успел смазать лампадным маслом.
Выйдя, он троекратно перекрестился, вежливо поклонился бабке:
— С праздником тебя, Патрикевна!
— Спаси бог, кормилец, — благодарно ответствовала старуха.
Пантелей Кузьмич поклонился также Пуськину:
— С праздником, добрый человек, не знаю, как звать-величать!
Пуськин машинально кивнул.
Пантелей Кузьмич, заложив руку за спину, важно двинулся вслед за народом.
— Обходительный человек! — вздохнула бабка. — Одно слово: благодетель.
В полдень
Возле церкви Иннокентий Васильевич потерял свою спутницу. Вернее, бросил ее. Ненамеренно.
185 
