Последние отзывы

  32  

В этом доме любили кружевные салфеточки и кружевные занавески. Портьеры из синтетического бархата, солидная, хотя и не новая мебель, потертые ковры на терракотовых плитках пола. На стенах висели репродукции «Тайной вечери», «Крещение Христа» и «Мадонны Литты», а также многочисленные семейные фотографии в рамках. Повсюду были расставлены вазы с цветами, в каждом букете белела карточка. От удушливого аромата фрезий и жонкилей у Кармайна закружилась голова. Откуда они у флористов в такое время года? В центре каминной полки, перед портретом Мерседес в серебряной рамке, горела свеча в красном стеклянном подсвечнике-бокале.

Входя в дом людей, понесших тяжелую утрату, Кармайн обычно старался представить себе, как они выглядели до трагедии. Но здесь все присутствующие были на редкость хороши собой, у всех кожа имела оттенок кофе с молоком. Немного негритянской крови, немного крови карибских индейцев, но главная — испанская. Родителям было лет под сорок, но сейчас они выглядели пятидесятилетними и сидели, как две тряпичные куклы, погрузившись в призрачный мир своих страшных дум. Кармайна они будто не видели.

— Ты Луис? — обратился он к мальчику с опухшими, красными от слез глазами.

— Да.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— А твоим сестрам? Им сколько?

— Марии двенадцать, Долорес десять, Терезе восемь.

— А младшему брату?

— Франсиско три.

На глаза Луиса снова навернулись слезы — тоскливые, безнадежные. На миг его сестры оторвались от насквозь промокших платков, и Кармайн увидел их глаза — в них было столько молчаливого страдания, что ему стало не по себе. Он понял, что они знают все.

— Луис, ты не мог бы увести сестер на кухню, а потом вернуться на минуту?

Отец семейства наконец-то взглянул на гостя.

— Мистер Альварес, может быть, отложим разговор еще на несколько дней? — мягко спросил Кармайн.

— Нет, — прошептал Хосе Альварес, глаза которого были сухими. — Мы выдержим.

— Вы — может быть, а я? — Луис вернулся, успев утереть слезы.

— Луис, вопросы будут все теми же. Я понимаю, вам задавали их много раз, но память иногда скрывает от нас детали, а затем вдруг выдает их без какой-либо причины, поэтому нам и приходится снова и снова спрашивать об одном и том же. Насколько мне известно, вы с Мерседес учились в разных школах, но мне говорили, что вы были друзьями. На таких миловидных девушек, как Мерседес, многие обращают внимание, это естественно. Она никогда не рассказывала, что с ней пытаются познакомиться? Следят за ней? Наблюдают из автомобиля или, может быть, с противоположной стороны улицы?

— Честное слово, лейтенант, никогда. Многие мальчишки при виде ее присвистывали, но она на них и не глядела.

— А когда она работала в больнице прошлым летом?

— Она рассказывала мне только о пациентках и о том, как добры к ней сестры. Ее никуда не пускали, кроме родильного отделения. Ей там очень понравилось.

Он снова расплакался. Кармайн кивнул в сторону кухни, отпуская его.

— Прошу прощения, — сказал он мистеру Альваресу, когда мальчик ушел.

— Мы понимаем, лейтенант, расспросы — это ваша работа.

— Скажите, сэр, Мерседес была доверчивым ребенком? Она делилась секретами с вами или с матерью?

— Постоянно делилась с нами. Она любила поговорить о своей жизни, которая так нравилась ей. — У Альвареса перехватило горло, и он вцепился в подлокотники кресла. Его глаза стали неподвижными, а мать Мерседес словно смотрела в глубины преисподней. — Лейтенант, нам рассказали, что с ней сделали, но в это почти невозможно поверить. Нам объяснили: дело Мерседес расследуете вы и вам известно, что стало с ней, лучше, чем полицейским Норуолка… — В его голосе послышались умоляющие нотки. — Пожалуйста, скажите мне правду! Ее… моя малышка мучилась?

Кармайн сглотнул, наткнувшись на этот взгляд, как на кол.

— Это известно только Богу, но вряд ли он способен на такую жестокость. Такие убийства совершают не для того, чтобы увидеть страдания жертвы. Скорее всего преступник усыпил Мерседес, чтобы действовать без помех. В одном я могу вас заверить: у Бога и в мыслях не было причинять ей страдания. Если вы верите в него, тогда поверьте и в то, что она не мучилась.

«Да простит мне Бог эту ложь, — думал Кармайн, — но разве я могу сказать правду убитому горем отцу? Вот он сидит, мертвый разумом и духом, а шестнадцать лет любви, заботы, тревог, радостей и мелких огорчений развеялись как дым над трубой крематория. Зачем мне растравлять его раны? Ему еще предстоит собраться с силами и продолжать жить, в нем нуждаются еще пятеро детей и жена, сердце которой не просто разбито — оно перемолото».

  32