161 
— А то как же.
Двадцать пять минут четвертого. Шампанское уже несут. Кстати, что-то долго несут. Представление окончилось, зато другое началось. Это действительно представление, и весьма зрелищное — спектакль настоящей постельных дел мастерицы. Есть время подумать на фоне всего бесчувствия, время для рефлексии на фоне буйства рефлексов. Только рефлексы удерживают стриптизершу на помосте, актрису в свете рампы, в ожидании бури оваций наперекор синоптикам. Это лишь частное представление, самое частное, какое в их силах дать.
— Я хочу сверху.
— Как скажешь.
Надо мной вознеслась фигурная лепнина — глаза зажмурены, голова откинута. Я разглядывал водостоки горлышка, пристальные блюдца лифчика (одна чашка зажмурена, другая открыта, но одинаково пристальные), тонкая золотая цепочка на талии, образцово-показательные бедра в бантиках и ленточках. Ее кожа — как суперкожа, облегающая единственный орган. И даже понятно какой. Она вся — как эрекция, как ядреный хрен... Так откуда, спрашивается, этот страх, этот стыд? Я уверен, полегчает мне, лишь когда снова натяну брюки. Я должен бы залезать в свои трусы, а не в ее. Выставив локти вбок, она приподняла груди. Без толку переучиваться, на старости-то лет. Селина— привилегированный пользователь моих бедных старых чресел. Доподлинно развратная, по большому счету вульгарная, плоть от плоти двадцатого века, она всегда будет фактическим, не обозначенным на обложке автором моей порнографии — малютка Селина, ох уж эта Селина...
Она кладет руки мне на плечи, склоняется вперед, и я смыкаю губы вокруг соска. Шло время. Время шло до тех пор, пока окружающий мир — реальный мир — не постучался в дверь соседней комнаты.
— Да-да! — строго выкрикнула Селина. — Войдите! — Потом, уже мягче, на ухо: — Это шампанское. Принесли и оставят, — и совсем уже шепотом: — Не останавливайся. — Но я начал сопротивляться, как только ощутил волну воздуха от распахнувшихся двойных дверей, как только понял, что мы не одни.
В одно движение Селина привстала и развернулась, выпрямила ногу и вскочила, словно гимнастка. Я приподнял голову и вылупил глаза.
Серьезная ситуация, не детская, скажем прямо (или вы не согласны?): Селина затягивает пояс прозрачного халатика (и гневно смотрит вниз, отрекаясь заранее, — даже она не может меня простить), а на пороге Мартина в светло-сером костюмчике, черные туфельки носок к носку (и что она увидела? Ядреный хрен, пузо, испуг на морде), и ваш покорный слуга, лежачий анекдот, красный как рак, лапки кверху во всех смыслах. Конечно, со спущенными штанами меня заставали неоднократно, однако не до такой же степени — даже в «бумеранге» за бульваром Сансет под бейсбольной битой сутенера я не чувствовал себя так беззащитно.
Совсем не детская ситуация, но Мартина казалась ну вылитая маленькая девочка. Маленькая девочка, которой за один этот день удача изменяла больше, чем в сумме на ее памяти, и теперь она должна либо отвергнуть, либо принять тот факт, что жизнь может быть куда хуже, чем она думала, что жизнь по самой сути своей куда злее — и что никто не подумал предупредить.
Ее взгляд опустился и забегал. Она мотнула головой. Кажется, даже топнула ножкой.
— И еще я потеряла Тень, — сказала она.
— Только не это!
— На крыше.
И она убежала тоже, через первую комнату и через дверь, и мягкий ковер в коридоре заглушил цокот ее каблучков.
Наконец я перекатился на брюхо и дотянулся до своей одежды — трусы, дохлый костюм. Прошла, наверно, целая вечность, прежде чем я натянул свою долбаную одежонку.
— Что вдруг? — спросила Селина, вне себя от бешенства. Даже смотреть на нее было выше моих сил. — Можешь не говорить. Ты с ней спал, верно. Спал с ней. Ты. Просто анекдот.
Наконец я миновал ее, вскинув руки — то ли капитулируя, то ли защищаясь. У двери я нашел силы обернуться и спросить:
— Как ее сюда занесло?
— А я почем знаю?! — отрезала Селина. — Это номер Осси. У него и спрашивай. Или у нее.
На бойком стадионе в цокольном этаже я высосал двенадцать бурбонов — за неимением цикуты — и названивал Мартине, пока не стер пальцы в кровь. Никто не подходит. Опять никого. Короткие гудки. Снова короткие. Ненавижу этот звук. Занято, занято, занято. И когда я сидел, облапив стойку, и пересчитывал, как последняя пьянь, последние деньги, из громкоговорителя донеслось то, что прежде вызвало б у меня лишь ощущение острого неудобства, — звук собственного имени. «Джон Сам, пожалуйста к телефону». Я двинулся к розовой кабинке, и у меня мелькнула мысль: это она.
161 
