Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
26 
— Гирей-хану верить можно, его весь род — люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить — верь, а без ружья спать не ложись.
Лукашка внимательно слушал старика.
— А что, дядя? Сказывали, у тебя разрыв-трава есть, — молвил он, помолчав.
— Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош, старика не забываешь. Научить, что ль?
— Научи, дядя.
— Черепаху знаешь? Ведь она черт, черепаха-то.
— Как не знать!
— Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит. Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.
— Да ты пытал, что ль, дядя?
— Пытать не пытал, а сказывали хорошие люди. У меня только и заговора было, что прочту «здравствуитя», как на коня садиться. Никто не убил.
— Какая такая «здравствуитя», дядя?
— А ты не знаешь? Эх, народ! То-то, дядю спроси. Ну слухай, говори за мной:
Здравствуитя живучи в Сиони.
Се царь твой.
Мы сядем на кони.
Софоние вопие,
Захарие глаголе.
Отче Мандрыче
Человеко-веко-любче.
— Веко-веко-любче, — повторил старик. — Знаешь? Ну, скажи!
Лукашка засмеялся.
— Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може, так.
— Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну, пропел «Мандрыче», да и прав, — и старик сам засмеялся. — А ты в Ногаи, Лука, не езди, вот что!
— А что?
— Не то время, не тот вы народ, дерьмо казаки вы стали. Да и русских вон что нагнали! Засудят. Право, брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком, бывало…
И старик начал было рассказывать свои бесконечные истории. Но Лукашка глянул в окно.
— Вовсе светло, дядя, — перебил он его. — Пора, заходи когда.
— Спаси Христос, а я к армейскому пойду: пообещал на охоту свести; человек хорош, кажись.
XVII
От Ерошки Лукашка зашел домой. Когда он вернулся, сырой росистый туман поднялся от земли и окутал станицу. Не видная скотина начинала шевелиться с разных концов. Чаще и напряженнее перекликались петухи. В воздухе становилось прозрачно, и народ начинал подниматься. Подойдя вплоть, Лукашка рассмотрел мокрый от тумана забор своего двора, крылечко хаты и отворенную клеть. На дворе слышался в тумане звук топора по дровам. Лукашка прошел в хату. Мать его встала и, стоя перед печью, бросала в нее дрова. На кровати еще спала сестра-девочка.
— Что, Лукаша, нагулялся? — сказала мать тихо. — Где был ночь-то?
— В станице был, — неохотно отвечал сын, доставая винтовку из чехла и осматривая ее.
Мать покачала головой.
Подсыпав пороху на полку, Лукашка достал мешочек, вынул несколько пустых хозырей и стал насыпать заряды, тщательно затыкая их пулькой, завернутою в тряпочке. Повыдергав зубом заткнутые козыри и осмотрев их, он положил мешок.
— А что, матушка, я тебе говорил торбы починить: починила, что ль? — сказал он.
— Как же! Немая чинила что-то вечор. Аль пора на кордон-то? Не видала я тебя вовсе.
— Вот только уберусь, и идти надо, — отвечал Лукашка, увязывая порох. — А немая где? Аль вышла?
— Должно, дрова рубит. Все о тебе сокрушалась. Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так-то рукой на лицо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки: жалко, мол. Пойти позвать, что ль? Об абреке-то все поняла.
— Позови, — сказал Лукашка. — Да сало там у меня было, принеси сюда. Шашку смазать надо.
Старуха вышла, и через несколько минут по скрипящим сходцам вошла в хату немая сестра Лукашки. Она была шестью годами старше брата и чрезвычайно была бы похожа на него, если бы не общее всем глухонемым тупое и грубо-переменчивое лицо. Одежду ее составляла грубая рубаха в заплатах; ноги были босы и испачканы; на голове старый синий платок. Шея, руки и лицо были жилисты, как у мужика. Видно было и по одежде и по всему, что она постоянно несла трудную мужскую работу. Она внесла вязанку дров и бросила ее у печи. Потом подошла к брату с радостною улыбкой, сморщившею все ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом и всем телом делать ему быстрые знаки.
26 
