очень нудно 
7 
Около трех Профейн проснулся на кухонном полу с головной болью. Ночной воздух, резкий и холодный, сквозил из-под двери, а снаружи доносилось тихое непрерывное рычание.
— Свин! — проворчал Профейн. — Где у тебя аспирин? — Ответа не последовало. Профейн проковылял в другую комнату. Свина не было и там. Рычание на улице стало казаться еще более зловещим. Профейн подошел к окну и внизу на улице увидел Свина, который сидел на своем мотоцикле, давая двигателю полный газ. Снег падал крошечными сверкающими иголками, и переулок светился особенным, необычным светом, который превращал одежду Свина в черно-белый клоунский костюм, а древние кирпичные стены, припорошенные снегом, — в нейтрально-серые. У Свина на голове была моряцкая вязаная шапка. Он натянул ее до самой шеи, и его голова смотрелась, будто мертвая черная сфера. Вокруг него клубились облака выхлопных газов. Профейн передернулся.
— Что ты делаешь, Свин? — крикнул он. Свин не ответил. Это загадочное зловещее явление Свина и "Харлей Дэвидсона" в пустом переулке в три часа ночи вдруг напомнило Профейну о Рэйчел, про которую ему не хотелось думать, — во всяком случае, сегодня, когда болит голова, а колючий ветер заносит в комнату снег.
В 1954 году у Рэйчел Аулглас был собственный «Эм-Джи». Подарок папочки. После первого рейса вокруг Гранд Сентрал (там располагался офис отца), в ходе которого машина была ознакомлена с телефонными столбами, пожарными гидрантами и случайными прохожими, Рэйчел поехала на все лето в горы Кэтскиллз. Оказавшись там, маленькая, угрюмая, пышно сложенная Рэйчел гнала свой «Эм-Джи», как коня, по изгибам и ухабам кровожадного Семнадцатого шоссе. Автомобиль, надменно тряся задницей, проезжал мимо повозок с сеном, рычащих грузовичков, стареньких родстеров «Форд», до отказа набитых стриженными под ежик гномиками, закончившими начальную школу.
Профейн как раз только что уволился из флота и работал помощником салатника в «Трокадеро» у Шлоцхауэра в девяти милях от Либерти, штат Нью-Йорк. Салатником был некто Да Коньо — сумасшедший бразилец, мечтавший отправиться в Израиль воевать с арабами. Однажды вечером в "Фиесте Лаундж" — баре «Трокадеро» — появился пьяный матрос, неся в своей дембельской сумке автомат тридцатого калибра. Он не помнил точно, как к нему попало это оружие; Да Коньо же предпочитал думать, что автомат был по деталям перевезен контрабандой с острова Паррис, — именно так поступила бы Хагана. Поторговавшись с барменом, который тоже хотел заполучить пушку, Да Коньо в конце концов одержал победу, отдав матросу три артишока и баклажан. К мезузе, приколотой над холодильником для овощей, и к сионистскому знамени, висевшему над разделочным столом, Да Коньо добавил этот выигрыш. Стоило шеф-повару отвернуться, как Да Коньо собирал свой автомат, маскировал его качанным салатом, жерухой, бельгийским цикорием и начинал играть в нападение на сидящих в зале посетителей.
— Йибл, йибл, йибл!!! — покрикивал он, злобно прищуриваясь. — Я попал в яблочко, Абдул Саид. Йибл, йибл, мусульманская свинья!
Автомат Да Коньо был единственным в мире, который при стрельбе издавал звук «йибл». Он мог сидеть до четырех ночи — чистить свою пушку и мечтать о похожих на Луну пустыне, о шипящей чань-музыке, о йемениточках с прикрытыми белыми платками нежными головками и с изнемогающими без любви чреслами. Он дивился на американских евреев, которые могут вот так сидеть с тщеславным видом и поглощать одно блюдо за другим, когда всего в половине окружности земного шара от них лежит безжалостная пустыня, усыпанная трупами сородичей. Каким еще языком мог он разговаривать с этими бездушными желудками? Уповать на ораторское искусство масла и уксуса или на мольбу пальмовой мякоти? У Да Коньо был единственный голос — его автомат. Но слышат ли они его? Есть ли у желудков уши? — Нет! Да и нельзя услышать выстрел, предназначенный тебе. Этот автомат, нацеленный, возможно, сразу на все пищеварительные тракты, одетые в костюмы "Харт, Шаффнер и Маркс" и похотливо побулькивающие при взгляде на официанток, был всего лишь неодушевленным предметом, который смотрит туда, куда его направит любая нарушающая равновесие сила. В чье пузо целился Да Коньо? Абдула Саида? Пищеварительного тракта? Свое собственное? К чему задавать вопросы? Он знал одно: он — бедный сионист, сбитый с толку, страждущий, жаждущий пустить корни — хотя бы на полноска вглубь — в каком-нибудь кибуце на той стороне земли.
7 
