Последние отзывы

  9  

А может быть, Ричард был чересчур обижен? И сильно же он был обижен, должно быть, подумал кто-то. Во всяком случае, достаточно.

И лондонская погода непременно должна была сыграть свою роль: жаркий полуденный полумрак, точно ночные сумерки, сгущающиеся в церкви. Обедающие то и дело вставали с мест, собирались в группы по двое, по трое… Гвин Барри уже успел сфотографироваться. Финансист — Сэбби — тоже. Потом Гвина Барри сфотографировали вместе с финансистом. Издателя сфотографировали с Гвином Барри и видным промышленником. Видного промышленника сфотографировали с теневым министром культуры и Гвином Барри. Были произнесены две речи — обе по бумажке, и ни одна из них не была пламенной. Видный промышленник, жена которого так сильно увлекалась литературой, что этого с избытком хватало на них обоих, произнес хвалебную речь (Ричард знал, что Гвин у них часто обедает) по случаю сорокалетия Гвина Барри. Это заняло в целом около девяноста секунд. Потом слово взял финансист — за время его речи Ричард успел выкурить три сигареты, не сводя слезного взора со своего пустого бокала. Собственно, финансист пытался что-нибудь получить за свои деньги. Так что это не походило на бесплатный обед с последующей деловой беседой за чашечкой кофе. Финансист говорил о типе литературного журнала, с которым ему бы хотелось иметь дело, — о типе журнала, который он как финансист был готов поддержать. Не совсем такой, как журнал А. И не совсем такой, как журнал Б. Скорее такой, как журнал В (давно закрытый) или журнал Г (издается в Нью-Йорке). Затем Гвина Барри спросили, с каким журналом он хотел бы иметь дело («с журналом самых высоких стандартов»). После видного промышленника высказались теневой министр культуры, журналистка и журналист. Мнением Рори Плантагенета никто не поинтересовался. Равно как и мнением фотографа, который в любом случае уже собирался уходить. Равно как, впрочем, и мнением Ричарда Талла, который изо всех сил старался оставаться под впечатлением, что его сватают на место главного редактора. Хотя вопросы, которые ему задавали, были исключительно второстепенного порядка — верстка, печать и тому подобное.

Имеет ли смысл, вопрошал между тем финансист Сэбби (его популярность в обществе в немалой степени была обязана именно этому передававшемуся из уст в уста уменьшительному имени, не будем сейчас вспоминать о его коллегах — акулах и стервятниках, которые при мысли о нем вздрагивали у экранов своих мониторов), — так вот, имеет ли смысл провести небольшое маркетинговое исследование? Ричард?

— Чтобы выяснить что — читательскую аудиторию? — Ричард понятия не имел, что ответить. Наконец он произнес: — Возраст? Пол? Или еще что-нибудь?

— Думаю, мы могли бы провести опрос… ну, скажем, среди студентов Лондонского университета, изучающих английскую литературу. Что-нибудь в этом роде.

— Проверить, насколько высоки их требования?

— Выявить целевые группы, — вступил в разговор журналист — лет двадцати восьми, с отпущенной в порядке эксперимента бородкой и взглядом проголодавшегося школьника перед большой переменой; в газете он вел колонку социально-политического характера, — Бросьте, тут ведь не Америка, где читательская аудитория поделена на мельчайшие целевые подгруппы. Это там издаются специализированные журналы для каждой такой подгруппы. У них там, кстати, есть журналы, — он обвел глазами стол, ожидая увидеть улыбки на лицах, — для дважды разведенных ныряльщиков с Молуккских островов.

— Тем не менее есть более-менее предсказуемые предпочтения, — сказал издатель. — Женские журналы читают женщины. А мужчины…

Воцарилось молчание. Чтобы заполнить паузу, Ричард сказал:

— Неужели кому-то когда-либо удалось достоверно установить, что мужчины предпочитают читать о мужчинах? Или что женщины предпочитают читать о женщинах?

— Только не надо. Не начинайте, — вмешалась журналистка, — Мы ведь тут говорим не о мотоциклах и вязании. Ради бога, мы ведь говорим о литературе.

Ричарду порой казалось, даже когда он был среди своих (например, в кругу семьи), что собравшиеся в комнате не похожи на самих себя, будто бы они на время отлучились, а потом вернулись не совсем такими, какими он их знал, — наполовину переделанными или перерожденными под действием какого-то мерзкого, дешевого трюка. Как в цирке или в дешевом балагане. Они стали какие-то странные. Сами не свои. В немалой степени это относилось и к нему самому.

  9