Скучно не было
153 
Потом самолет выровнялся и начал набирать высоту. Они пролетели над автостоянкой, над кладбищем, над пристанью, над заливом. Вскоре белые пятна бурунов стали похожи на перхоть, припорошившую широкое плечо моря. Ричард посмотрел в иллюминатор и не поверил своим глазам. Грозовое облако походило на готический собор с оскалившимися горгульями… День — это метафора человеческой жизни: пробуждение, невинное утро, хлопотливый полдень и его помпезное завершение, потом блеклые предвечерние часы, потом усталость, потом смертельная усталость, уверенность в ночном покое, потом кошмары и, наконец, глубокий сон без сновидений. День за бортом самолета закончился, но он не ушел на покой. День умер, но он не желал в это поверить: пусть и больной, он пытался вернуться со словами: «Я все еще день. Разве вы не видите меня? Вы меня больше не любите? Я все еще день». И он не уходил, судорожно подрагивая под крылом. Дождь старался как-то смягчить отчаянное противостояние дня и ночи, хотел все успокоить и очистить. Но его старания напоминали исступленные, истерические аплодисменты.
— Этот красный переключатель, — сказал Гвин. — Что он делает с этим красным переключателем?
Рядом с хронометром, отсчитывавшим время полета (прошло девять минут), на приборной доске был красный переключатель с мигающей и пикающей красной лампочкой. Эта лампочка, по-видимому, нервировала пилота. Он вертел ручку переключателя в надежде, что лампочка погаснет, или переменит цвет, или перестанет пикать. Но его движения скорее говорили о любопытстве, чем о тревоге. Кремовый панцирь его спины по-прежнему неколебимо возвышался в кресле.
— Мы теряем высоту. Мне кажется, мы теряем высоту.
— Если бы что-нибудь случилось, он бы нам сказал. Ведь так? Или нет?
Не оборачиваясь, пилот сказал: «Самолет немного перегружен. Надеюсь, это… не вызовет проблем. Иначе мы не сможем подняться над грозой». После этого он все же обернулся и подозрительно посмотрел на пассажиров, словно выискивая слишком толстого безбилетника.
— Я не стану беспокоиться, — сказал Гвин, — пока он не начнет беспокоиться.
А пилот вовсе не казался обеспокоенным. Он даже начал насвистывать.
— Мудрые слова, — сказал Ричард, отворачиваясь к иллюминатору.
Море оказалось так же близко, как десять минут назад взлетная полоса. Ричарду вдруг померещилось, что самолет прокладывает себе путь не по воздуху, а сквозь вспененную воду. То погружаясь, то взмывая на гребень волны, то всплывая, то ныряя вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз.
— О господи, — сказал Гвин.
— Он перестал вертеть эту чертову ручку.
— Правда?
— Да, наконец-то он перестал вертеть эту чертову красную ручку.
— Правда? Слава богу.
Свет в салоне стал тусклым, потом вспыхнул и снова стал тусклым.
~ ~ ~
И только когда на кремовом заду пилота расплылось пятно, Ричард со всей определенностью понял, что дело плохо. Сначала пятно проступило как крохотный островок, скоро оно превратилось в Кубу, потом в Мадагаскар и наконец в жутковатую коричневую Австралию. Но это было пять минут назад, и теперь до этого никому не было дела. Разумеется, никто из пассажиров не считал состояние брюк пилота хорошим знаком, но это случилось пять минут назад, это уже было историей, и теперь до этого никому не было дела, даже самому пилоту. Он кричал в микрофон, кричал в мир скрежещущего металла и скрипящих заклепок, кричал на языке самой грозы — с ее страшными фрикативными и свирепыми взрывными звуками. Отложив хлысты, боги закончили свое родео со стихиями и принялись играть в боулинг — шары с грохотом катились по желобам времени и пространства. А внутри самолета сидели смертные, распластанные, как морские звезды, побелевшие от кончиков пальцев на руках до кончиков пальцев на ногах, распятые, как Христос, как Жанна д’Арк на костре. Ричард оглянулся, и ему вдруг стало жаль юного пиарщика с его лоснящимся от пота, дрожащим и залитым слезами лицом.
Вот и конец. Ричард сжал руку Гвина и громко сказал ему на ухо:
— Смерть — это хорошо.
— Что?
— Смерть — это хорошо. — Здесь, в Америке, Ричард заметил, что каждый раз, когда они садились в самолет, его все меньше и меньше беспокоило, разобьется он или нет. Каждый раз у Ричарда оставалось все меньше причин, ради чего ему стоило бы возвращаться на землю. — Смерть — это хорошо.
153 
