Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
28 
«Не шутите над правосудием, сэр! — прервал его судья. — Вы обвиняетесь в страшном грехе отцеубийства! В тех краях, сэр, откуда вы родом, оно, возможно, почитается всего лишь мелким правонарушением — и, насколько мне известно, вполне заурядным, — однако в нашей стране полагают, что оно противоречит всем законам естества — и будет рассмотрено со всей надлежащей твердостью — ручаюсь вам! — и покарано по всей строгости закона!»
«Я ни в чем не виновен, что и будет доказано», — ответил Али, однако голос его при этих словах дрогнул.
«Пятнадцать честных и верных людей, а также Суд Королевской Скамьи будут арбитрами в этом деле», — заявил судья. Шотландское жюри состоит из пятнадцати присяжных, хотя к югу от Чевиот-Хилс считают достаточным количеством двенадцать, ибо апостольское число не должно превышаться; на Севере же полагают, что чем больше — тем веселее. Судья поднял кривой ятаган, который Али передал служителям закона: «Если это не подсудное деяние prima facie [1], то я не знаю, чем это еще может быть».
«Я просил бы вернуть мою собственность», — произнес Али со всем достоинством, на какое был способен со связанными руками.
«Нет, сэр, ваше оружие — существенная улика для следствия, и оно будет представлено королю в качестве деоданда. Докажите свою невиновность — и тогда сможете обратиться с просьбой к его величеству. — Он выпустил ятаган из рук и кликнул стражников: — Немедля займитесь узником! Заприте его вон в той камере и проследите, чтобы не забыли о кандалах!»
Оба пособника закона — низенький и повыше — приступили к Али. «Постойте, — возразил тот. — Если предстоит судебное разбирательство, то до начала его прошу оставить меня на свободе».
«На свободе? — протянул судья, словно впервые услышал это слово и прикидывал, что оно может означать. — А под чье же поручительство вы обращаетесь к суду с такой просьбой?»
«Как же, под мое собственное, — ответил Али. — Даю вам слово чести».
Лицо судьи ясно выразило его мысли, и, минуту-другую пожевав губами с выражением неудовольствия, он поинтересовался, какой еще залог обвиняемый мог бы представить, Али же ответил, что одного его слова, бесспорно, вполне достаточно, но если это не так, он готов представить любой угодный суду залог — земельную собственность или же долговые обязательства. Услышав это, судья стиснул кафедру, над которой нависал, и бросил на несломленного юношу гневный взор. «Если, — промолвил он, — будет доказано, что преступление совершено вами, в чем я нимало не сомневаюсь, то все ваши угодья и все ваше имущество будут конфискованы — с тем, чтобы вы не могли извлечь выгоду из убийства: закон, да будет вам известно, на этот счет совершенно недвусмыслен. И если бы когда-либо вся эта собственность принадлежала вам или же вы имели бы прочное основание на нее притязать — относительно чего позвольте усомниться, — в настоящее время вы не располагаете ничем, что можно отдать в залог.
Уведите его! — заключил судья, — и пускай он задумается над своим деянием и над Его Величеством Законом!»
Ибо Закон воистину обладает Величием — и его не умаляют ни парик, скошенный набок, ни криво застегнутый жилет; не умаляется оно, и когда Закон предстает пьяным вдрызг хоть на Ярмарке, хоть на большой дороге; не в ущерб ему и наша осведомленность о кое-каких барышах, которые Закон извлекает из Контрабанды, столь распространенной у наших скалистых берегов; разве может умалиться величие Закона, коль скоро он располагает неограниченной властью (виновны мы или нет) захлопнуть за нами кованую железом дверь, повернуть ключ в замке и положить его в карман!
Примечания ко второй главе
1. бастинадо: В ответ на мой запрос мистер Джон Кэм Хобхауз, ныне лорд Бротон, сопровождавший Байрона во время его юношеского путешествия, сообщил мне, что автор дает совершенно точное описание этого вопиющего и отвратительного обычая, детально воспроизводя сцену, свидетелями которой были в Турции оба англичанина.
2. это были женщины: Мистер Томас Мур опубликовал в биографии поэта письмо Байрона к матери, отправленное из Албании, в котором он описал именно такое зрелище: женщины дробят камень на торной дороге; с ними обращаются как с вьючным скотом и заставляют работать, тогда как мужчины посвящают время войне и охоте. Байрон, еще очень молодой человек, способен был осудить этот обычай, однако, не вполне осознавая тогда его несправедливость, заметил, что подобное занятие — «не столь уже тяжкий труд при здешнем благодатном климате»; можно представить, как сами женщины отозвались бы на это мнение — и как впоследствии автор сожалел о нем.
28 
