229 
«Я поговорю о ней с Гарри, — сказал себе Эдвард, — и все разузнаю о ней. Я никогда не делал этого. Может быть, я отвечаю и за нее!»
А Брауни? Останется ли она вечным связующим звеном между ними, постепенно переплавляясь в нечто целомудренное и доброе? Смелое абстрактное заявление. Может быть, Брауни тоже станет одной из вечных вещей. Так или иначе, Эдвард не сомневался, что нынешняя неясная глубокая боль, связанная с Брауни, пройдет. Он научился различать страдания — у него их было так много. Это не болезнь всего существа, но чистая рана, и она затянется со временем.
— Значит, мы снова вместе, — сказал Гарри, вытаскивая пробку из бутылки шампанского, — против остального мира.
Они были в гостиной. Стюарт ножницами вскрыл картонную упаковку яблочного сока и осторожно переливал его в стеклянный кувшин.
— Но ведь на самом деле мы не против мира, да? — отозвался Стюарт.
— Я против. Эдвард, выпей, тебе это пойдет на пользу.
— Спасибо.
Эдвард выпил немного шампанского. Вкус был божественный.
— Я хотел сказать тебе кое-что, Эд, — начал Стюарт. — Я видел надпись на стене у Британского музея: «Джесс жив».
— Я тоже видел, — сказал Гарри. — И еще одну: «Джесс Бэлтрам — король».
— И что это значит? — спросил Эдвард.
— Это значит, что твой отец — секс-символ!
— Мне это показалось довольно трогательным, — ответил Стюарт. — Он кое-что значит для людей.
— Моя сестра сказала, что я очень похож на него и, если захочу, все девушки Лондона будут мои.
— Рад за тебя, Эдвард, — сказал Гарри. — Выпьем за тебя!
— Как называется это место, куда ты едешь? — спросил Эдвард у Стюарта.
— Учительский подготовительный колледж. Мне нужно получить диплом.
— Ты, наверное, будешь учить шестиклассников?
— Нет, маленьких детей.
— Десятилетних, одиннадцатилетних?
— Нет. Восьмилетних, шестилетних и четырехлетних.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Гарри.
— Понимаешь, — сказал Стюарт, — нужно все делать правильно с самого начала…
— Ты про компьютеры? Я думал, ты их ненавидишь.
— Нет, я о мышлении и нравственности.
— Ты говоришь как иезуит. Хочешь запудрить им мозги, пока они маленькие.
— Ну хорошо, компьютеры. Но это дело чисто техническое. Можно преподавать язык и литературу. Рассказывать о том, как использовать слова, чтобы думать. Можно говорить о нравственных ценностях, можно учить медитации, тому, что раньше называлось молитвой, дать им представление о добре и научить их любить добро…
— Значит, Стюарт, ты выбрал власть. Я полагал, что хорошие люди не стремятся к власти. Ты одержим властью. Настоящий маньяк, как я и говорил!
— Вопрос в том, как это делать, — сказал Стюарт. — В этом-то и проблема… Мне нужно научиться. К тому же я хочу работать волонтером с людьми Урсулы.
— Звучит отлично, — заметил Эдвард, — но тебе этого никто не позволит.
— А я думаю, позволят, — не согласился Стюарт. — Конечно, сначала нужно набраться опыта, разработать систему, заинтересовать других людей. Я бы хотел иметь собственную школу.
— Приехали, — сказал Гарри, — Стюарт — босс! В мире образования ты недолго продержишься. Ты и начать-то не сможешь! Директора школы никогда из тебя не получится, все будут смеяться. Да ты просто мазохист…
— Что ж, пусть смеются. Может, я тоже посмеюсь. Это будет эксперимент, поиск. Мне кажется, основа образования…
— Ты всю жизнь проведешь в поиске, — продолжал Гарри. — Боюсь, ты из этих, «искателей». Я их не выношу, от них одни проблемы. Ты никогда не найдешь своего места, вечно будешь новичком… Эдвард, ты со мной согласен?
— Нет, — ответил Эдвард. — Я думаю, Стюарт больше похож на монумент — он просто есть, и это хорошо. Он двигатель, который не сдвинуть. Но если серьезно, то, по-моему, он может стать великим реформатором системы образования. А нам реформа очень нужна.
— Никто не может избежать заблуждений, — сказал Гарри, — никто не может избежать порчи. Чистая подвижническая жизнь — иллюзия, даже мысль об этом — вредная ложь. Только посмотри, сколько зла приносят священники. Они такие же нечистые, как мы, но договорились скрывать это. Идея добра — романтический опиум, в итоге она убивает. Стюарт опасен, он любит все упрощать, у него нет воображения, нет чувства драмы…
— Постой, — прервал его Эдвард, — это разные вещи…
229 
