Последние отзывы

  136  

— Мне все знакомо. Помнится, Джулиен говорил, что настанет эра чудес. Он предсказывал, что те механизмы, которые были так необходимы в его время, устареют уже через десяток лет. «Взгляни на эти паровозы, — сказал бы сейчас он, — как быстро они ездят по рельсовой дороге. А каковы автомобили! Никогда бы не подумал, что на них можно так скоро передвигаться». Понимаешь, в чем штука? Он все это предвидел. И если собственными глазами узрел бы самолет, то, очевидно, был бы в восторге. Я даже знаю, как работает мотор. Высокооктановое топливо получается из вязкой жидкости и превращается в пар, и...

Роуан снова и снова пыталась угомонить его словоохотливость, которая до чрезвычайности ее утомила. Наконец ей удалось найти выход: она уговорила его попробовать писать. Но оказалось, что делать это он совсем не умеет — не умеет даже держать ручку. Но зато он мог читать и с любопытством разглядывал всякий кусок бумаги с напечатанным текстом, который попадался ему в руки.

В Нью-Йорке он потребовал, чтобы Роуан купила ему магнитофон. Когда она засыпала в номере «Хемшли-палас», он начинал бродить по комнате взад-вперед, и когда ему в голову приходила какая-нибудь любопытная мысль, бросался к магнитофону, чтобы наговорить ее в микрофон:

«Теперь у меня появилось настоящее ощущение времени, его пульсирующего ритма. Создается такое впечатление, будто до изобретения часов в мире существовало чистое тиканье, некое естественное измерение времени, возможно связанное с биением наших сердец или ритмом дыхания. Я испытываю на себе действие даже малейших изменений температуры. Холод мне явно не по нутру. Я не чувствую, когда голоден, а когда нет. Но Роуан должна хорошо питаться. Она слаба, и от нее пахнет болезнью...»

Роуан проснулась от невероятного эротического возбуждения — он так сильно сосал ей грудь, что у нее заболел сосок. Вскрикнув и открыв глаза, она увидела его голову у себя на груди, а пальцы — на животе. Вторая, левая грудь на ощупь была тверда, как кусок мрамора. На мгновение ее охватил страх. Ей захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Оттолкнув его, Роуан сказала, что закажет еду для них обоих, и после того, как повесила трубку, собралась сделать еще один звонок.

— Кому? — строго осведомился он.

Его детское лицо уже стало немного удлиняться, голубые глаза утратили былую округлость, а веки слегка опустились и обрели более естественный вид. Он резко выхватил телефонный аппарат у нее из рук.

— Больше никому не звони, — грозно заявил он.

— Я хочу справиться о здоровье Майкла.

— Его здоровье или нездоровье не имеет для нас никакого значения. Куда мы держим свой путь? Что собираемся делать?

Роуан была такой уставшей, что с трудом держала глаза открытыми. Он легко поднял ее на руки и понес в ванную, чтобы, как он выразился, смыть с нее все запахи — болезни, родов и Майкла. Особенно его раздражал запах этого ирландца, его «невольного» отца.

Однажды, когда они сидели напротив друг друга в ванне, ее обуял откровенный ужас. Казалось, будто он в буквальном смысле являл собой обретшее плоть слово, которое взирало на нее своим круглым, белым, с розовым детским румянцем ликом На груди у него не было и намека на волосатость, лучезарный взор был исполнен удивления и восхищения, а губы были изогнуты воистину в ангельской улыбке. Глядя на него, она была готова вновь закричать от ужаса.

Когда принесли еду, он снова захотел ее молока и принялся сосать грудь, так что она чуть было не закричала от боли.

Пришлось ей на него шикнуть, упирая на то, что их могут услышать служащие отеля, которые в это время находились в другой комнате. Подождав, пока за дверью утихнет звон серебряной посуды, он вновь жадно присосался, на этот раз к другой груди. Из ее сосков лучами изливалось по телу пленительное вожделение, которое было настолько восхитительно, насколько болезненно, так что провести между тем и другим грань было невозможно. Между тем Роуан попросила его быть нежнее.

Встав над ней на четвереньки, он явился ей во всей красе, демонстрируя знак своего мужского достоинства, который к этому времени слегка уплотнился и приподнялся. Потом он прижался к ее губам поцелуем и глубоко вошел в нее. Ее лоно, еще не вполне оправившееся после родов, являло собой незажившую рану. Тем не менее, сцепив руки у него на шее, она всецело отдалась сатанинскому наслаждению, несмотря на то что оно могло стоить ей жизни.

Облаченные в махровые халаты, они еще долго пребывали во власти страсти. Когда же их жажда истощилась, он перевернулся на спину и заговорил о бесконечной темноте, о чувстве потерянности, о теплом свете, которым осталась у него в памяти Мэри-Бет; о яростном пламени Мари-Клодетт; о сиянии Анжелики; об ослепительном жаре Стеллы. Это были его ведьмы, его восхитительные ведьмы! Он говорил о том, как витал над телом Сюзанны, как ощущал ее дрожь и все остальное, что испытывала в это время она. Теперь же у него были собственные чувства, гораздо сильнее, сладостней и богаче прежних. Он говорил, что его плоть стоила того, чтобы за нее заплатить ценой жизни.

  136