Последние отзывы

  4  

Поскольку страсть сеньора Жозе явно относится к числу самых невинных и безобидных, отчасти Даже не очень понятно, почему прилагаются такие неимоверные усилия для того, чтобы никто не заподозрил, что он собирает коллекцию вырезок из газет и журналов, посвященных знаменитостям, причем по принципу именно что их знаменитости, ибо ему совершенно безразлично, идет ли речь о политиках или о генералах, об актерах или об архитекторах, о музыкантах или о футболистах, о велогонщиках или о писателях, биржевых спекулянтах или балеринах, убийцах или банкирах, мошенниках или королевах красоты. Впрочем, таился сеньор Жозе не всегда. Да, он никогда не рассказывал о своем пристрастии тем немногим сослуживцам, с которыми поддерживал более или менее доверительные отношения, но объяснение этому следует искать в самом складе характера его, сдержанного и замкнутого, а не в осознанном опасении быть поднятым на смех. Столь ревностное стремление оградить свою частную жизнь от посторонних взглядов проявилось вскоре после того, как были снесены домики, лепившиеся к стенам Архива, а точнее — после того, как нельзя стало пользоваться вторым выходом. Может быть, конечно, это одно из тех случайных, но весьма нередких совпадений, но все же неясно, какая связь сразу или с промедлением возникла между этим запретом и столь остро проявившейся необходимостью соблюсти тайну, однако же всем известно, что дух человеческий зачастую принимает решения, причины которых ему самому непонятны, хоть и предполагает, что сделал это, пролетев по путям разума столь стремительно, что потом уж не в силах не только узнать их, но и вновь на них вернуться. Так было дело или не так, это ли было объяснением или что иное, но однажды вечером, в поздний час, когда сеньор Жозе сидел у себя дома и спокойно работал, приводя в порядок документы некоего епископа, случилось с ним некое откровение, перевернувшее всю его жизнь. Совершенно не исключено, что дух его внезапно смутился от близкого, через стену, хоть и толстую, соседства с Главным Архивом и его огромными полками, отягощенными бременем живых и мертвых, от скудного света тусклой лампы, свисающей с потолка над столом хранителя, лампы, горящей днем и ночью, от сумрака, окутывающего проходы между стеллажами, от тьмы, царствующей в глубине и вполне заслуживающей определения кромешной, от одиночества и безмолвия, так что вполне возможно, что все это вместе взятое, вдруг пронесшись вихрем по вышеупомянутым путям сознания, заставило сеньора Жозе понять, что в его коллекциях не хватает чего-то очень важного, а именно — корня, истока, первоначала, а иными словами, обыкновенного свидетельства о рождении тех знаменитостей, сведения о которых он уже так давно и увлеченно собирал. Вот, к примеру, неизвестно, как звали родителей епископа, кто были восприемниками его на таинстве крещения, где именно он появился на свет, на каком этаже какого дома, под каким номером на какой улице стоявшего, произошло это, и верно ли, кстати, указана дата рождения, случайно встретившаяся ему в газетной вырезке, ибо в полной мере можно брать на веру один только официальный архивный документ, а не сведения, содержащиеся в печати, разрозненные и более чем сомнительные в смысле достоверности, ведь никак нельзя быть уверенным, что журналист чего-то не расслышал, чего-то не перепутал, что корректор, правя текст, не придал словам противоположный смысл, а это, согласимся, происходит в истории не единожды.^[1]Решение лежало, можно сказать, под рукой. Непоколебимая уверенность шефа-хранителя в тяжкой весомости своего авторитета, непреложная убежденность, что любой приказ, произнесенный его устами, будет выполнен, как водится, беспрекословно, точно и в срок, без своевольных отсебятин или прихотливых упущений со стороны получившего этот приказ подчиненного, привели к тому, что ключ от второй двери остался у сеньора Жозе. Сеньора Жозе, который в жизни бы не додумался воспользоваться им, а так бы и хранил его в ящике письменного стола и никогда не достал бы его оттуда, не приди однажды к выводу, что все его труды добровольного биографа, объективно говоря, пойдут прахом, если существование предмета исследования — не просто реальное, а официально подтвержденное — не будет доказано подлинником или точной копией документа.

Теперь представьте себе, кто может, в сколь взвинченном состоянии духа пребывал сеньор Жозе, в первый раз отпирая запретную дверь, какой озноб пробрал его при входе и заставил замереть на пороге, словно предстояло проникнуть в гробницу бога, который наперекор канону обрел всемогущество не от того, что воскрес, а наоборот — от того, что отверг воскресение. Ибо только мертвые боги остаются богами навсегда. Смутные очертания стеллажей, тяжко нагруженных документами, пробивали, казалось, невидимый потолок и рвались в черное небо, а слабенькое свечение над столом хранителя было подобно меркнущему свету бесконечно далекой звезды. Сеньор Жозе, хоть и прекрасно знал будущее место действия, тотчас понял, обретя необходимое спокойствие, что тут не обойтись без дополнительного источника света, если не хочет, во-первых, споткнуться о стеллаж, а во-вторых и в главных — потратить бог знает сколько времени, чтобы подобраться к документам епископа — сначала отыскать нужный раздел в каталоге, а затем и досье. Из того же ящика стола, откуда был взят ключ, он вытащил и фонарь. Ведомый им, а потом и новой отвагой, проснувшейся в душе благодаря этому свету, сеньор Жозе почти решительно прошел между столами до барьера, под которым находилась обширная картотека живых. Быстро нашел нужную отсылку и сообразил, что, к счастью, полка, на которой лежит искомое дело, находится совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Без стремянки, значит, дело обойдется, но он все же с внутренней дрожью представил, каково было бы ему, возникни необходимость подниматься в высшие сферы стеллажей, туда, где начиналось черное небо. Из шкафа с бланками достал по одному каждого образца и вернулся к себе, оставив дверь открытой. Присел к столу и еще подрагивавшей от недавнего волнения рукой принялся вписывать в пустые графы установочные данные на епископа, включая его полное имя со всеми частицами, место и дату рождения, имена-фамилии родителей, крестного отца и матери, священника, отправлявшего таинство, регистратора Главного Архива, оформлявшего документы — словом, все имена. По завершении этой недолгой процедуры он, чувствуя, что полностью обессилел, что ладони его взмокли, а по спине бегают мурашки, объяснил свое изнеможение тем, что тяжелей всего дается нам необходимость бороться не с собственным духом, но с некой абстракцией, а он сию минуту совершил серьезный проступок против самой сути государственной службы. Похитив эти документы, он вопиющим образом нарушил служебную дисциплину, преступил этические нормы, а может быть, и попрал закон. И не потому, что они содержали конфиденциальную или даже секретную информацию, ничего такого в них не было, их выдали бы беспрекословно по первому слову любого и всякого, кто с улицы явился бы в Архив и затребовал копию документов епископа или справку о том, что эти документы имеются, затребовал без объяснения побудительных причин и преследуемых целей, — а потому, что грубо нарушил субординацию, разомкнул, так сказать, иерархическую цепь, не получил на свои действия ни распоряжения, ни разрешения от вышестоящего. Сеньор Жозе еще подумал, не вернуться ли в архив, не загладить ли свой проступок, разорвав в клочки и уничтожив дерзкие копии, не вручить ли хранителю ключ со словами: Сеньор хранитель, возьмите, не хочу отвечать, если вдруг что пропадет в архиве, а сделав так, позабыть тот, с позволения сказать, взлет, который пережил недавно. Но нет, пересилили удовлетворение и гордость тем, что теперь он знает все, да, он так и сказал: Все о жизни епископа. Он оглядел шкафчик, где хранил ящики с коллекцией вырезок, и улыбнулся от тайной радости, представив, какая работа отныне ждет его, и свои ночные вылазки, и упорядоченный сбор материалов по каталогам, и копии, сделанные лучшим его почерком, и столь велика была его радость, что даже мысль о том, что без стремянки никак будет не обойтись, не омрачила ее. Он вернулся в архив и поставил документы на прежние места. Затем, впервые в жизни одушевленный верой в себя, обвел лучом фонаря вокруг, словно бы наконец вступал во владение чем-то всегда ему принадлежавшим, но лишь сейчас получившим право считаться его собственностью. Затем взглянул на стол шефа в ореоле худосочного света, падавшего сверху, и понял, что ему теперь надлежит сделать, да, вот именно, сесть за этот стол, ибо отныне он, сеньор Жозе, становится полновластным повелителем архива и станет единственным человеком, кто, проводя здесь дни по обязанности, по ночам сможет, если захочет, жить в свое удовольствие, и солнце с луной начнут безостановочное вращение вокруг Главного Архива, который — одновременно и мир, и средоточие его. Обозначая начало чего-либо, мы говорим обычно о первом дне, хотя и считаться следует прежде всего с ночью и счет начинать с нее же, ибо это она определяет положение дня и, не будь она ночью, длилась бы вечно. Сеньора Жозе, усевшегося в кресло шефа, мы оставим здесь до рассвета, пусть слушает, как пробивается приглушенный шелест документов живых сквозь плотное безмолвие бумаг мертвых, мертвых бумаг. Когда же погасли уличные фонари, а пять окон над высокими дверьми сделались темно-пепельными, он поднялся из-за стола и ушел к себе, притворив за собой Дверь. Умылся, побрился, позавтракал, отодвинул в сторонку документы епископа, надел свой лучший костюм и, когда настало время, вышел через другую дверь на улицу, обошел здание кругом, вошел внутрь. Никто из сослуживцев не догадался, кто это, все привычно отвечали на его приветствие, говорили, как положено: Доброе утро, сеньор Жозе, и не знали, с кем говорят.

  4