40 
Медленно я возвращался на станцию. Парк. Может быть, умирая, Себастьян вспоминал вон ту каменную скамью вон под тем кедром. Очерк вот этой горы мог оказаться росчерком некоего незабвенного вечера. Окружающее представилось мне громадной мусорной кучей, в которой, я знал это, затерялась неведомая драгоценность. Мое поражение было нелепо, ужасно, мучительно. Безнадежные поиски пути, ощупью, среди распадающихся вещей. Почему так неподатливо прошлое?
“И что же теперь мне делать?” Поток жизнеописания, по которому мне так не терпелось пуститься, в одной из его последних излучин заволокло бледным туманом; совсем как долину, которую я оглядывал. Могу ли я так и оставить его, а книгу все-таки написать? Книгу со слепым пятном. Незаконченную картину – бесцветные члены мученика со стрелами в боку.
Ощущение было такое, словно я заблудился и не знаю, куда идти. Я достаточно долго обдумывал способы поисков последней любви Себастьяна, чтобы понять: иного пути узнать ее имя практически не существует. Имя! Я чувствовал, что тотчас узнал бы его, повстречав в тех черных, засаленных фолиантах. Что ж, отступиться, заняться сбором кое-каких мелочей, касающихся Себастьяна, в которых я еще нуждался и которые знал, где смогу раздобыть?
В таком замороченном состоянии я и сел в медленный местный поезд, который должен был доставить меня обратно в Страсбург. Оттуда я, вероятно, отправлюсь в Швейцарию... Но нет, я не в силах был одолеть зудливую боль моего поражения, как ни старался зарыться в бывшую при мне английскую газету: я, так сказать, упражнялся, читая лишь по-английски в предвидении работы, которую мне вот-вот предстояло начать... Вот только стоит ли начинать нечто, столь недоконченное в сознании?
В моем отделении я был один (вещь обыкновенная во второклассных вагонах поездов этого разряда), однако на следующей остановке вошел человечек в кустистых бровях, на континентальный манер поздоровался по-французски, гортанно и хрипло, и уселся насупротив. Поезд тронулся прямо в закат. Я вдруг заметил, что мой визави приветливо мне улыбается.
— Чудесная погода, – сказал он и снял котелок, обнаружив розоватую лысину. – Вы англичанин? – спросил он, кивая и улыбаясь.
— Ну, в данный момент – да, – ответил я.
— Я вижу, видел, вы читали английскую джорнал, – сказал он, указав пальцем, потом поспешно стянул желтовато-коричневую перчатку и указал еще раз (похоже, ему кто-то сказал, что тыкать перчаточным пальцем невежливо). Я что-то пробормотал и отвел глаза: я не любитель вагонной болтовни, а в ту минуту был и вовсе к ней не расположен. Он проследил мой взгляд. Низкое солнце зажгло множество окон огромного здания, которое неторопливо кружилось, открывая одну за другой громады своих дымоходов, пока поезд прощелкивал мимо.
— Это “Фламбаум и Рот”, – сказал человечек, – большая фабрикация, фабрика. Бумага.
Наступила недолгая пауза. Затем он поскреб крупный, отсвечивающий нос и наклонился ко мне.
— Я бывал, – произнес он, – Лондон, Манчестер, Шеффилд, Ньюкастль, – он посмотрел на палец, оставшийся несосчитанным.
— Да, – сказал он. – Игрушечное дело. Перед войной. И я играл в небольшой футбол, – прибавил он, заметив, возможно, что я гляжу на неровное поле с двумя голами, удрученно стоявшими по краям, – один лишился перекладины.
Он сожмурился; усики встопорщились.
— Знаете, как-то раз, – сказал он и зашелся в беззвучном смехе, – знаете, как-то раз я пускаю, пустил мячик из “аут” прямо в гол.
— О, – вяло сказал я, – и попали?
— Ветер попал. Это была робинзоннада!
— Что?
— Робинзоннада – восторженный фокус. Да... А вы далеко ли едете? – осведомился он вкрадчивым, сверхвежливым тоном.
— Ну, – сказал я, – дальше Страсбурга на этом поезде не уедешь, не так ли?
— Нет, я иметь, имею в виду вообще. Вы путешествуете?
Я отвечал утвердительно.
— Во что? – спросил он, чуть вбок наклоняя голову.
— Да, пожалуй, что в прошлое, – ответил я.
Он кивнул, как если бы понял. Затем, снова склонившись ко мне, тронул меня за колено и сказал:
— Я теперь продаю козу, – знаете, – козаные мячики, пусть другие играют. Старый! Силы нет! Еще намордники, всякие такие штуки.
Он опять легко потрепал меня по колену.
— Но раньше, – сказал он, – прошлый год, четыре прошлых года, я был в полиции, – нет-нет, не сразу, не совсем... В штатском. Вы понимаете?
40 
