101 
В голове у него зародилась мысль — мысль, поданная ему самим же Биранном.
— И очень веские причины, подчеркнем. Затрагивающие двух прелестных женщин. Да, вы и впрямь темная лошадка!
— Я вижу, подкупающая откровенность Макрейта не ведает границ, — сказал Дьюкейн.
Он знает обо мне больше, чем я о нем, думал он. А я еще смотрел на него, как на свою жертву, своего узника!
— Да, он мне говорил про два письма. Причем — с чувством гордости. На выдумки он горазд, нужно отдать ему справедливость.
— Вы с ним, я смотрю, совсем на дружеской ноге, — сказал Дьюкейн. — Любопытно будет послушать, когда он расскажет нам все, что знает.
— Не дождетесь, — небрежно процедил Биранн. — На Макрейта ни у кого ничего нет. И не будет.
— Кое-что на Макрейта имеется у меня, — сказал Дьюкейн.
Биранн сел прямо.
— Что?
— Как раз тот самый шантаж, — сказал Дьюкейн. — А почему, вы полагаете, я ему потворствовал? Те два письма абсолютно безобидны. Две молодые женщины пишут мне в теплых выражениях, как делают многие молодые женщины, но ни та, ни другая не состоит со мной в связи, и нет ни малейших причин, чтобы они не знали о существовании друг друга. Более того, они уже знают, так как я им об этом сказал. Сразу же, как только Макрейт сделал первый шаг. У Макрейта нет надо мною власти, ему нечего разоблачать. Право, Биранн, вы удивляете меня. Зная, что я за человек, как могли вы всерьез поверить, что я потерплю шантаж? У меня нет постыдных тайн, и я, бесспорно, не стану платить такому субъекту, как Макрейт, чтобы избавить себя и двух женщин от небольшой неловкости.
— Вы, иными словами…
— Да. У Макрейта надо мной нет власти. А у меня над ним — есть, и я намерен ее использовать. Естественно, у меня нет цели засудить Макрейта, моя цель — вынудить его заговорить, и он у меня заговорит.
— А есть у вас доказательства?
К Биранну вернулась настороженность; обнажив зубы, он снова покусывал костяшки пальцев.
— Ему хватило глупости написать мне письмо. Кроме того, у меня имеется магнитофонная запись. Я тоже в данном случае обнаружил некоторую склонность к выдумкам.
Занятно для правдивого человека складывается у меня вечер, подумалось Дьюкейну. Он теперь подошел ближе к Биранну и внимательно наблюдал за ним. Биранну было определенно не по себе.
— Так вы намерены надавить на Макрейта?
— Да. Половину он мне уже рассказал. Другую половину я от него добуду на следующей неделе. Возможно, с помощью полиции — возможно, без. Предчувствую, что будет интересно. И что разговор затронет вас.
— Он ничего вам не скажет, — проговорил Биранн, глядя на ковер у себя под ногами.
— Вы, стало быть, не отрицаете, что ему есть что сказать?
— Еще как есть! Но только не насчет Радичи. Можно, конечно, запугать беднягу Макрейта и приневолить его изобличать своих сообщников. Но вам это мало чем поможет. Он больше ничего не знает.
— Откуда у вас такая уверенность?
— Да потому, что иначе он, думаю, сказал бы мне или хотя бы намекнул. Эту историю с Радичи раздули сверх всякой меры. Не понимаю, отчего она вас всех так волнует? В ней нет подоплеки, все лежит на поверхности. Радичи был полоумный психопат со страстью к оккультизму и большими странностями в сексуальных предпочтениях. Такие как раз и кончают жизнь самоубийством. И что такого? Почему бы ему не покончить с собой тихо-мирно, без всей этой шумихи?
Дьюкейн сел. Отодвинул в сторону столик с графином виски и подвинулся вперед вместе со своим креслом.
— Вот что, Ричард, — начал он негромко, — я знаю, что вы мне лжете весь вечер, — знаю, что вы замешаны в этой истории больше, чем хотели бы показать, основательно замешаны, по самую маковку. Вам известно, почему Радичи покончил с собой, и до того как уйти отсюда, вы мне об этом скажете. Вы взяли кое-что у бездыханного Радичи, и я знаю, что́ взяли. Я, может быть, не так уж много разузнал о вас, но все же вполне достаточно, чтобы при желании навлечь на вас неприятности.
Теперь Биранн сидел выпрямясь, сжимая ручки кресла руками, освещенными золотистым светом лампы, отвернув в сторону затененный цилиндр своей продолговатой головы.
— Сожалею, Дьюкейн, — сказал он, — мне больше нечего вам сказать, кроме как «доброй ночи». — И, однако, не двинулся с места.
Только сейчас Дьюкейн заметил, что назвал Биранна по имени. И в этот миг наконец-то ощутил, что все-таки загнал его в угол. Попался, подумал он. Подавшись всем телом вперед, он горячо заговорил:
101 
