ФЕВРАЛЬ

2 февраля

Многие любопытствуют, каким я бываю пьяным. Не расскажу. К тому же в новом романе будет изрядный фрагмент, где герой сильно напивается. Опыта чужого опьянения у меня нет, а есть богатый опыт наблюдения за чужим опьянением. Но изнутри могу знать только про собственное. Скоро можно будет прочесть в книге. Там же есть и литературное освоение темы похмелья. Эта тема очень изучена русской литературой XX века. В XXI веке больше изучают другие состояния. А я — по старинке, в лучших традициях…

Поскольку сейчас нахожусь в глубоком погружении в литературную работу, меня, конечно, больше всего интересуют вопросы, связанные с литературой. Много спрашивали о том, как я отношусь к ранее написанным книжкам, не хочется ли мне что-нибудь изменить.

В тексты своих пьес и монологов, напечатанных в книге, совсем не могу заглядывать: воспринимаю их как абсолютно устаревшие. Но эти пьесы мною и не ощущались как литература. Я записывал тексты уже существующих спектаклей, а каждый спектакль я вначале создаю в голове, год его играю и только после этого записываю в виде текста. И раньше я пытался в этих текстах изобразить речь, экспериментировал с синтаксисом. Теперь меня это не интересует. У меня даже есть желание не исправить тексты, а сесть и по новой их написать. В том виде, в каком они звучат в спектаклях сейчас. Зато текст «Дредноутов» написан уже с пониманием того, что я только что сказал, и поэтому он меня устраивает.

Это я говорю про те тексты, которые сам исполняю на сцене. Те же пьесы, которые писал для театра, а сам не ставил… К ним у меня особое, еще не сформировавшееся отношение. Да и какая разница, какое у меня к ним отношение! Они уже давно идут в разных театрах.

А свою прозу я могу перечитывать, и у меня не возникает желания что-то переделать. Для меня каждая книжка — ясный документ, демонстрирующий мои литературные возможности на момент написания. Тогда я мог так, и меня интересовало то, что там написано. Теперь могу иначе, и меня интересует другое. Возвращаться в прошлое и пытаться в нём что-то поменять — дело бессмысленное и бесперспективное. Я очень стараюсь любить своё прошлое и поэтому спокойно признаюсь, что люблю свои книжки, мне за них не стыдно.

Недавно пересматривал «Рубашку» и отчетливо вспомнил, как писал этот роман. Тогда я был ^очень-очень счастлив, и сам процесс меня радовал невероятно: это был новый, неизведанный процесс вхождения в профессиональную литературу, и было много неизведанных ощущений от писательского труда. А теперь я вижу в тексте «Рубашки» признаки и отголоски того счастья. Это очень счастливый текст. Хотя также вижу, насколько тогда был беспомощным и неоснащённым писателем. Но счастье там прорывается, а это важнее.

Расскажу свою любимую историю, связанную с романом «Рубашка». Понять её могут только те, кто читал. В романе герои играют в Хемингуэев, в тексте есть подробное описание этой игры. Были вопросы, придумана ли эта игра или она существовала в жизни. Отвечаю: игра придумана и не раз осуществлена мною и моим другом Алексом Дубасом, который тогда работал в Риге, а теперь работает на радио «Серебряный дождь». Мы неоднократно играли. До сих пор обращаемся друг к другу не иначе, как «Эрнесто».

Так вот, несколько лет назад в Новосибирске я встречался с читателями в книжном магазине. Было довольно много людей, я подписывал книжки, и среди прочих подошел ко мне парень близкого возраста, но всё-таки помладше, хорошо одетый. Он попросил меня подписать три книги «Рубашка». Главным в его облике было то, что на лице были следы сильных побоев. Очевидно, дней пять-семь тому назад попал в переделку: синяки уже позеленели и пожелтели, но досталось ему серьёзно. Я подписал книги, не удержался и спросил: «Дружище, что же с вами случилось? Откуда такие раны?» А он ответил, улыбаясь не вполне зажившими губами: «Знаете, мы тут в прошлую субботу с другом решили поиграть в Хемингуэев, но немножко перебрали и неожиданно дали Ремарков». Мы подружились тогда с этим парнем. И я понял, что грань между Хемингуэем и Ремарком тонкая, но чреватая.

  35