X

Карты Будапешта и окрестностей в рамках, фотографии редактора, жмущего руку предположительно знаменитым людям (каждого из них окружает эдакий ореол известности, но ни одно лицо Джону не знакомо); старинный рекламный плакат венгерского ликера: человек на эшафоте с петлей на шее облизывает улыбающиеся губы, довольный бодрящей рюмкой, своим последним желанием; смонтированные фотографии кенгуру и коал, резвящихся на сцене Сиднейской оперы; первый выпуск (2-18—89) «БудапешТелеграф» под стеклом, повсюду осыпающиеся бумажные дюны и утесы: на столе, на стульях, на шкафах, на полу — дрожат, будто готовые рухнуть от единого звука, желтеют и устаревают, пока редактор угрожающе долго игнорирует ожидающего Джона Прайса.

— Богом клянусь, эти слова тут не просто так накиданы, — раздается наконец австралийское ворчание редактора, хотя сам он так и не поднимает глаз от бумаг, в которых яростно черкает. — Нет, сэр, рассудок, почти человеческий рассудок расставил эти слова по порядку, дабы достичь своего рода смысла. — Он оглядывает Джона. — Но вот, блядь, какого именно смысла, это от меня, должен сказать, определенно ускользает.

— Плохо? — спрашивает Джон, но редактор уже роется в ящике стола.

— Куда, на хер я дел эту херовину, а, миста Пройс? — спрашивает он, склонившись невидимо за грудами бумаг.

— Какую херовину, сэр?

— Не зови меня сэр, Пройс. Мне всего тридцать. Зови меня «главный». Ага! Вот эта херовина!

Размахивая печатью длиной не меньше трех дюймов, редактор вынырнул из штормовых бумажных волн. Он ткнул печатью в красное влажное лоно открытой чернильной губки и дважды шваркнул по бумагам, которые только что читал.

— Вот я какую херовину искал, Джонни!

Он предъявил Джону лист, дважды проштампованный словами «КРАЖА МОИХ ЧЕРНИЛ И МОЕГО ВРЕМЕНИ».

— И оле, вот это херовина, да, Пройс?

— Да, главный. Это уж точно херовина.

Редактор рванул другой ящик, чуть не выдернув его из стола.

— Ты на эту посмотри. Я только что обзавелся. Мне теперь все время шлют факсы с разной бессмысленной херней, Джон-бо, так вот смотри сюда.

Еще один штамп. Редактор нажал кнопку на факсе, и из пасти аппарата выполз широкий язык белой бумаги.

— Отлично, отлично, вот и давай представим, что это очередной неспровоцированный кусок дерьма, присланный очередным дрочилой, так? Так. Ладно, вот оно пришло: кусок дерьма, говна, говна кусок.

Он вырвал бумагу из факсовых жвал и благодарно похлопал черный аппарат по верхней панели.

— Ну ладно, теперь я читаю, и это, предположим, какой-то младший менеджер из местного отделения инвестиционного банка, который хочет быть вместо этого журналистом и собирается попробовать для начала напечататься в моей газете, так? Так, Пройс?

— Так, главный.

— Не так, ублюдок ты недорослый! Нет, сэр. Я читаю его, лучшее произведение этого дрочилы, — редактор изобразил, как он читает девственный лист факсовой бумаги. — И вот у него — ля-ля-ля, ля-ля-ля, и — как мило, абсолютно чудесно, — оказывается, он употребил свою житейскую мудрость на — потрясно! — американских инвестиционных банкиров и венгерских девушек и даже сообщает нам, что лучшее место для изучения венгерского — это постель, ну не великий ли ум? Конечно, чва-ак, его писанина отстой, как вы, янки, кажется, говорите. Отстой — так, Пройс, да?

— Отстой, главный.

— Ну и что я делаю, Джонни? Я беру вот это, — новый штамп. — И тррах! — В чернила. — И блллях! — по первым робким художественным опусам несчастного инвестиционного банкира. — И вуаля, Джонни-го, вуа-нахер-ля.

Редактор демонстрирует лист — чистый, если не считать ярко-красного оттиска «ВЫ КРАДЕТЕ МОЙ ТОНЕР. ПОЖАЛУЙСТА. ВОЗМЕСТИТЕ».

Редактор смотрит Джону в левый глаз и шумно переводит ДУХ.

— Ну ладно, миста Пройс. Вы ведь не собираетесь красть мое время, или мои чернила, или тонер, а, дружище?

— Нет, главный.

  20