Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
474 
У оставшихся Ломоносов спросил:
– А почему это солдат? Кто это?
– Член Государственной Думы Рулевский, – ответили ему. – Помощник Алексан Саныча.
Побиться об заклад готов был Ломоносов, что такого члена Думы не существует. Сообразил, что тут в шкафу может быть справочник. Пошёл в тот угол, поискал, подтвердилось: такого члена Думы не бывало, ни Первой, ни Второй, ни до сегодня.
Вернулся Бубликов, подошёл сюда в угол, Ломоносов тихо спросил:
– Алексан Саныч, откуда такой член Думы?
– Да пусть, для солидности, ему распоряжаться надо.
– Вы его хорошо знаете?
– Только что в Таврическом прицепился.
– Да как же так можно?
– А что? Помогает и ладно! – всё тот же азарт нёс Бубликова. – Всех телеграфистов к рукам прибрал, хорошо! В русском народе ещё какой запас государственной энергии, батенька! Кто б ни пристал – надо пользоваться, переживаем исключительную минуту!
Да чёрт его знает, может быть. Этот вихрь закручивал и Ломоносова! Уж он не спрашивал: а что за солдаты-семёновцы охраняют министерство, кто их набрал? а переменятся в настроении, поднимутся сюда, и всех нас переарестуют? Пистолет-то хоть и принёс в кармане, а никогда по-настоящему не стрелял.
Ещё удивительней было, что далёкие, даже сибирские линии, узлы и станции уже подчинялись ещё сегодня утром не слыханному Бубликову? И за 250 вёрст останавливались воинские эшелоны?
Попробовать? приложиться?
Царь, видимо, ехал в Царское Село? Ну, не в Петроград же.
Но тем временем самозваный комендант Николаевского вокзала уже сам скомандовал: забирать его в Петроград!
В плен!
Царя!
А мы?…
Звонил Бубликов Родзянке уже не раз, оттуда отвечали только:
– Сейчас обсуждаем… Ещё не решено… Следите пока за поездом.
Разве с думцами сваришь настоящую раскатистую революцию?!…
232
Генерал-от-инфантерии и генерал-адъютант Алексей Ермолаевич Эверт обладал фигурой высокой, крупноглыбной, большими руками, большой головой и крупными чертами, прямым железным взглядом из-под резких бровей, – и даже кто б не знал, что этот генерал командует Западным фронтом, по всему его облику и повадке должен был предположить такое. Каждым шагом своим несуетливым утверждал: я – Главнокомандующий!
И почерк его на резолюциях был такой – не обычный человеческий почерк, буквенная вязь, но – громадные буквы, и почти одни палки, ужирняющиеся как дубины. В себе он более всего ценил здравый ум – и через этот здравый ум пропускал воинские уставы и перелагал обширными приказами к войскам, уча и какая должна быть хорошая пехота, и какая должна быть конница хорошая – та, что, не боясь противника, не знает ни фланга, ни тыла. Но и вместе с тем, хотя швед по давнему происхождению, он был генерал православный и не забывал, что стратегия лишь тогда имеет успех, когда благословлена Богом. Но и вместе с тем он был генерал послушный – и любил получать приказания от старших самые категорические. А когда не получал их, то сносился со Ставкой по проводу и всячески спрашивал советов. Сверху вниз – всегда должна быть ясность.
И поэтому особенно обескуражен был генерал Эверт в понедельник утром, получивши, вне всяких диспозиционных расписаний, телеграмму от председателя Государственной Думы, которая ни по какому распорядку не могла быть послана Главнокомандующему фронтом. И почему именно Эверту? (Можно было догадываться, что и другим Главнокомандующим, но неудобно и не у кого спросить). А сама телеграмма была тона недопустимого, дерзко отзывалась о правительстве и толкала давать Государю неприличествующие советы. За такой тон и такие советы этого мерзавца Родзянку можно было вполне посадить в тюрьму.
Но часы текли, и Ставка же знала, что Эверт получил телеграмму, – и не давала никаких указаний. Часы текли – и Эверт начал думать, что может так это и надо, по новому какому-то распорядку и при смутных петроградских событиях. Или иначе: Ставка упустила, что Эверт получил такую, но сам он не должен был её утаивать. А значит – надо было по долгу верноподданного донести о ней в Ставку же, то есть повторить туда её полное содержание. А уж раз передавать, то, не вмешиваясь в дерзкий смысл телеграммы, можно было и от себя подтвердить то, что в телеграмме было справедливо. И Эверт добавил от себя прямыми словами: я – солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. Не могу судить, насколько справедливо изложенное в телеграмме. Но не могу не видеть крайнего расстройства транспорта и значительного недовоза продуктов продовольствия, что может поставить армию в безвыходное положение. А значит, надо принять военные меры против возможных забастовок.
474 
