... 
267 
До этой самой минуты не верили, что рабочие будут стрелять.
Рядом с Тимофеем моряк дослал патрон – Тимофей его за дуло:
– Не, погоди! Разберёмся.
Ещё какая-то сестра милосердия, другая, рвёт ихний потерянный флаг.
Нынче офицеры без шашек, а вот один – с шашкой, и кинулся в гущу, где устояли, – те сорвали с него погоны, шашку отняли, и кровь с лица течёт.
– Ребята, не надо стрелять! Мы вышли безоружные, пусть так и будет.
Свалка кончилась – отдышка. С панелей барышни, дамы, господа – посбегали, кто куда. А из той колонны кто не убежал – отступили, опять сомкнулись, штыки выставили, и злобятся – а не стреляют. А два-три легли на мостовую с винтовками, на прицеле.
И повисла во всём квартале брань – „убийцы! ленинцы!” – и женщина ранена, и два солдата.
А семёновец… Семёновец – мёртв.
Где, браток, ты воевал, на каких полях? Здесь ли смерти ждал, в Питере?…
А что им сделаешь? Их много. Вон, сзади ещё отряд надвигается.
Да где ж наша силанька, наш строй, всех мы растеряли, уже не армия.
А кто-то кричит:
– Звоните, вызывайте Преображенский батальон! Он им покажет!
А наш Волынский – и не соберёшь теперь.
А с панели нам:
– Только не стреляйте, а то будут большие жертвы!
– Да мы голыми руками их разоружим, мерзавцы, подлецы!
Панельная публика снова возвращается, и ну поливать их! и ну поливать!
– Убийцы!… Предатели!… Немецкие пособники!
Сзади подъехал санитарный автомобиль, подбирает раненых.
Уцелевшая колонна сощерилась в оборону. Но молчит, не отвечает.
Санитар тот им:
– Положьте винтовки! И идите спокойно, куда хотите!
Марков: – Ходите без оружия! Зачем вы с оружием?
Молчат. А – угрозно.
Не, их много больше нас, Миша. Не положат.
Придётся пропускать.
Тут и простая милиция появилась, с белыми повязками. И просят ленинцев, даже умоляют: да вы поверните к Николаевскому вокзалу, ничего и не будет.
Не, не повернут.
А Гостиный Двор – гляди, весь захлопнулся, закрылись лавки.
А рабочие-дружинники стоят с винтовками на изготовку. Сплочены.
Сила – их, придётся пропускать.
С нашей стороны кричали сильней – а расступались.
********
- Бушуй же, вихрь народной воли,
- Еще стихийней и грозней –
- Не родовые страшны боли
- Прекрасных дней!
76
Пока правительство наконец собралось во втором часу дня у Гучкова в довмине – очень уже было тревожно в городе, необычные обильные манифестации и за и против, враждебно сходящиеся на Невском.
Собрались-то собрались – но ведь без Керенского. И Милюков так был этим недоволен, что едва не стал настаивать – отложить обсуждение на завтра. Ему непременно хотелось разложить ответственность и на Керенского.
И недоволен он был предложенным „Разъяснением”, слишком уступительно, извинительно, и почему это вырабатывалось помимо него? Вот – и то слово неудачно поставлено, и это, и требуется теперь обдумывание не в один час. Павел Николаевич должен теперь перетереть все слова. А главное: не может быть и речи утвердить этот документ без включения, что нота была предметом тщательного и продолжительного обсуждения всем составом Временного правительства, и принята единогласно , министр иностранных дел не может становиться за всех козлом отпущения.
А Гучков – даже и тут уходил с заседания в свой кабинет: вчерашним порывом он исчерпался повлиять на правительство, а теперь – ждал его Алексеев, остались с ним часы.
Но хорошо хоть не проведали манифестации, что правительство в довмине, не валили сюда по Мойке.
Про Керенского не говорили вслух, но министры, кажется, все понимали загадку его отсутствия.
Некрасов заменял Керенского тем, что расхаживал по комнате, выражая крайнее возмущение: что за кровавый раскол? какая безответственность (не называя – чья)! Какое было единство в февральские дни – и как же допустить его потерять? (Но – не кто именно потерял.)
А Милюков всё тянул, тянул, уходил в другую комнату обдумывать, – может быть рассчитывал, что обойдётся как-нибудь без „Разъяснения”?
А князь Львов нервничал, что ему же надо принимать Братиану, неудобно.
Тем временем заседание министров пошло по рутине, по повестке, по решениям, подготовленным секретариатом.
267 
