59 
Они подошли к автобусной остановке.
– На какой тебе? – спросил Саша.
Она взглянула на табличку – там было обозначено три маршрута… Помедлив, ответила:
– Безразлично, любой годится.
Любой ей никак не мог годиться, они шли в разные стороны.
– Может быть, дашь свой адрес, я заеду к тебе, – сказал Саша.
– Нет, я живу очень далеко. Могу заехать к тебе, или мы можем где-нибудь встретиться, видишь, уже весна, тепло.
– Хорошо. Запиши мой адрес.
– Я запомню.
Он назвал адрес, договорились о дне и часе. Лена села в подошедший автобус.
– Красивая, – проговорил Глеб задумчиво, – осторожная.
– В школе была красотка номер один, – сказал Саша. – Осторожная? Кто теперь не осторожный? Она знает, что пять лет назад меня арестовали, выслали, теперь вдруг увидела в Уфе. В каком положении я сейчас – ей неизвестно.
Он доверял Глебу во всем, но доверял свое, а тут чужое. Может быть, Лена живет под другой фамилией, могла ведь и выйти замуж. Не будет пока ничего о ней рассказывать.
– Дорогуша, она ведь из-за меня осторожничала. И правильно: кто я такой, может быть, мы с тобой оба сбежали из Сибири? Смылась от нас на первом попавшемся автобусе. Говорю не в осуждение, а, наоборот, в одобрение. Видно, не все в вашей школе выросли такими лопухами, как ты.
– Вот и прекрасно, – сказал Саша, – давай газетку посмотрим.
– Чего смотреть, съезд да съезд.
Но остановился с Сашей у стенда с газетами.
Уже который день все газеты были заполнены отчетами о XVIII съезде партии. Одно и то же, одно и то же… Доклады, выступления, приветствия, здравицы в честь товарища Сталина, бурные аплодисменты.
Но вот речь писателя Шолохова. Саша ее прочитал. Сказал Глебу:
– А ну-ка посмотри…
И Глеб стал читать:
– «…Советская литература, избавившись от врагов, стала и здоровее и крепче… Мы избавились от шпионов, фашистских разведчиков, врагов всех мастей и расцветок, но вся эта мразь, все они, по существу, не были людьми… Это были паразиты, присосавшиеся к живому, полнокровному организму советской литературы… Очистившись, наша писательская среда только выиграла…» Нет, – сказал Глеб, – не могу читать. Тошнит. Пошли!
– Читай, страна должна знать своих героев!
– «…Так повелось, так будет и впредь, товарищи, что и в радости и в горе мы всегда мысленно обращаемся к нему, творцу нашей жизни. При всей глубочайшей человеческой скромности товарища Сталина придется ему терпеть излияния нашей любви и преданности ему (аплодисменты), так как не только у нас, живущих и работающих под его руководством, но и у всего трудящегося народа все надежды на светлое будущее человечества связаны с его именем. (Аплодисменты)». Слушай, зачем мне все это читать? Пошли! – повторил Глеб.
– Ладно, пойдем. Что скажешь?
– Холоп!
– Но ведь написал «Тихий Дон», великий роман.
– В двадцатых годах его авторство ставилось под сомнение, даже была создана специальная комиссия.
– Я что-то об этом слышал.
– Мне Акимов рассказывал. Автором был какой-то белый офицер. Но разве могли такое признать?! Что ты, дорогуша?! А тут свой, станичник, из народа. Но если «Тихий Дон» – гениальный роман, то его автором не может быть холоп. Как сказал твой любимый Пушкин, дорогуша, гений и злодейство – две вещи несовместные.
– Не всякий гений может преодолеть страх. И Шолохов все-таки не гений.
– Топчет расстрелянных товарищей, это что – страх?
– Да, страх.
– Нет, дорогуша, это наше российское холопство. Холоп перед барином пресмыкается, а другого холопа по барскому приказу забивает кнутом насмерть. Все холопы, сверху донизу, весь «великий советский народ», о котором вы, интеллигенты, говорите с придыханием.
– Интеллигент – плохо, народ – плохо, кто же ты сам?
– Я, дорогуша, тоже холоп, стою на ушах, как и все. Расскажу тебе то, что видел своими глазами. Хочешь?
25
Саша засмеялся.
– Давай. У тебя на любой случай есть какая-нибудь история.
– Ты послушай, послушай. Году, наверно, в двадцать девятом или в тридцатом была у меня пассия, хорошая девчонка, сельская учительница. Я к ней наезжал, она меня за брата выдавала, отчества у нас одинаковые: я Васильевич, она тоже Васильевна. Ночью мы, конечно, по кровати катались, это мы умели, а днем я уходил в лес, в поля с этюдничком. Такая была сельская идиллия. Пейзане ко мне относились вроде бы неплохо, снисходительно, знаешь, как работающий мужик к горожанину с мольбертом: мол, «дурит барин», но, в общем, ничего, добродушно. Однажды спим мы еще с моей Клавочкой, наработались за ночку, слышу, шум на улице. Что такое? Она встала, подошла к окошку, чуть отодвинула занавеску и говорит: «Голодухиных раскулачивают». А там, между прочим, дорогуша, все Голодухины, и деревня раньше называлась Голодухино, потом ее, конечно, переименовали на современный манер: «Гроза империализма».
59 
