Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
66 
— А вы разве не так работаете, Дмитрий Федорович?
Он пожал плечами, что, по всей видимости, должно было означать: «так, но что такое твоя работа и моя».
«Моя» подчеркнуть.
Дмитрий больше не мог удерживать ровный, холодный тон. Он и говорить с ней уже не мог — зелье доварилось, разлилось, затопив остатки самоконтроля.
«Что значит одна?! У тебя был я! Должна была найти, разыскать! А ты предпочла этого «защитника», мать его! А Диму соседского по ходу работы и жизни забыла с легкостью!»
Все! Никакая объективность, трезвость размышления не могла остановить его ярости от того, с какой легкостью она его забыла и предпочла дешевого самолюбивого козла!
Он не мог уже сообразить, что разыскать его Машка не могла, даже если б очень захотела, — родителей он забрал к себе в Питер, от бедности и тягот крымской жизни того периода, как только купил первую малюсенькую квартирку, а потом они вместе перебрались в Москву. Никаких концов и связей не осталось задолго до смерти Полины Андреевны. И о том, что сам, живя в Москве, ни разу не попытался найти Ковальских, тоже сменивших адрес, уже не мог думать Дмитрий Федорович.
«Ты держишься на расстоянии, чужая, забывшая меня, как незначительную строку биографии, подчеркивающая каждым своим «выканьем» безразличие, холодность. Нет, дорогая, ты еще не знаешь, что такое настоящее пренебрежение к незначительному человеку!»
Дмитрию Федоровичу Победному, никогда ранее не испытывавшему ревности, было невдомек, что это она, черная гадина, порожденная обидой Машкиного неузнавания, попутала разум, сожрав иные чувства. И ревность эта была не только к мужичонке дешевому, а к ее работе, жизни, в которой не оказалось места даже для памяти о нем, Дмитрии Победном!
И что-то еще, что-то еще совсем уж темное, неосознанное...
Его внутренний тигр рявкнул, собираясь наказать самку, указав ей место...
Продуманно-ленивым жестом он поставил бокал на стол, медленно встал, подошел к ней и протянул требовательно ладонь...
Он долго молчал, смотрел, и Маша чувствовала, как надвигается на нее что-то черное, ураганное, обдавая то жаром, то холодом. Она затаилась, как мышь, учуявшая кошку, боялась дышать, моргать, смотреть на него.
Арктические льды сдвинулись, Дмитрий Федорович поставил бокал на стол, поднялся с герцогской неторопливостью, обремененной сознанием собственного величия и трудным долгом по несению этого величия, шагнул к затаившемуся мышонку по кличке Машка и протянул руку...
Жестом, исключающим возможности его истолкований, — конкретно, цинично, расставляя все на места.
Ты согласилась прийти, тебя допустили до человека такого уровня, разрешили разделить трапезу и поразвлечь беседой, владыке жизни стало скучно слушать, пора отрабатывать, ты же знала, на что соглашалась...
Как скучающий в деревне барин, развалившись в халате на диване, ощупывает дворовую
девку, решая — побаловаться с ней сейчас или перекусить, что ли, сначала, водочки выпить, а потом трахнуть...
Маша смотрела не мигая несколько секунд на широкую большую ладонь с бугорками мозолей.
«Что он, бочки катает, что ли? Ладони как у грузчика», — подумала она отстраненно, как приговоренный перед эшафотом.
Заставив себя оторвать взгляд от этой руки, подняла лицо и посмотрела на него, снизу вверх, так что пришлось запрокинуть голову. Прямо в тигриные цинично-равнодушные герцогские глаза.
«Нет!» — жестко сказала она про себя. Конечно, он услышал. «Я сказал, пошли!» — ответил его взгляд. Он больно ухватил ее за предплечье, выше локтя, рванул на себя, поднимая, поставил на ноги. И поцеловал холодным, равнодушным наказывающим поцелуем.
«Не-е-ет!!» — заорало все в Маше. Оказывается, восемнадцать лет она ждала поцелуя Димы Победного. Эта было заветное, потаенное ожидание, перламутровая жемчужина, старательно завернутая в бархат и припрятанная в темные глубины, на самый распоследний край, когда жить уже будет нечем, а к этой жемчужине, так же любовно завернутые в бархотки, сложились и ожидания всего того, что после поцелуя. Не этого! Который творился сейчас!
Маша сильно дернула головой, выворачиваясь, освобождаясь от его губ.
— Нет! — выкрикнула зло, протестуя.
У Осипа заныло сердце.
«Что он творит?! Что с ним такое? Зачем он ее обижает? Дима, остановись!»
66 
