очень нудно 
167 
К моему искреннему удивлению, в Дотембрии принцу всерьез понравилось. О возвращении в Империю он говорил очень неохотно, а вчера вечером я обнаружил в его ноутбуке черновик чего-то вроде прощального письма, в котором он сообщал родственникам, что обрел свое счастье в другом мире и просит-де его извинить — возвращаться он не собирается. Как это самое письмо дойдет до родственников, он, похоже, не задумывался. Мне его везти не хотелось — Император Зебр вряд ли обрадуется такому решению правнука.
Бывший заместитель капитана стражи, вчера торжественно повышенный Лореной до капитана, довольно долго уговаривал этих двоих захватить с собой на конную прогулку десяток-другой гвардейцев для охраны, но Лорена только фыркнула и заявила, что предпочитает обойтись одним мной. Моего МНЕНИЯ, конечно, никто не спросил.
Так или иначе, я скучал. Направление показывало, что в пределах пяти километров нет ничего опаснее крестьян с граблями, а больше заняться было нечем. Лучше бы я во дворце остался — с кардиналом бы в шахматы поиграли…
От скуки я даже начал собирать цветочки. Раз ромашка, два ромашка, три ромашка… о, блин, жаба! Я потянулся за неожиданной закуской, но меня тут же отвлекло новое событие. Прямо передо мной сгустился воздух, и я увидел… правильно, Серого Плаща.
— О, кто у нас здесь?! — даже как-то обрадовался я. — А я-то думаю, чего мне в последнее время не хватает? Что так давно не заходили-то, товарищ, я уж тут, грешным делом, скучать начал!
Серый Плащ продолжал стоять и смотреть. Я широко зевнул, равнодушно глядя на него — после того как он спас Сигизмунда, я уже не мог ненавидеть этого типа так, как раньше.
Вдруг… в голове как будто что-то взорвалось. Я упал на живот, корчась от дикой боли, Рабан заорал, и от того места, где он предположительно обитает, начал распространяться приятный холодок. Но медленно, слиш… ком ме… длен… нооооо…
Неожиданно что-то внутри меня щелкнуло — и время вокруг как будто остановилось. Боль исчезла бесследно, а вместо нее я вдруг ощутил полную ясность мыслей и… и на меня обрушилась куча новых воспоминаний! В меня словно загрузили информацию — передо мной с устрашающей скоростью прокрутилась вся моя предыдущая жизнь. Итак, эликсир Памяти наконец-то подействовал…
Магнус Рыжебородый был прав, когда говорил, что я вспомню все вплоть до родовых криков. В данный момент я действительно ясно видел всю свою предыдущую жизнь — от младенчества до смерти. Рождение в захолустном роддоме на окраине города Петропавловск-Камчатский… средняя школа… морское училище… служба на флоте… и много-много других событий. Очень много! Слишком много! Теперь я ясно видел, что мое превращение в яцхена стало всего лишь логической кульминацией моей же жизни!
Я родился очень некрасивым ребенком. Некрасивым — в смысле уродливым. Передо мной ясно вспыло мое отражение в зеркале — сначала мальчик, потом подросток, потом мужчина. Каждый из этих образов напоминал какого-то гоблина, У меня очень плохо росли волосы — какими-то странными пучками, оставляя уродливые залысины. Я родился с заячьей губой, а мой подбородок был таким длинным и тяжелым, что нижняя челюсть все время слегка отвисала, оставляя впечатление дебиловатости. Глаза у меня были голубыми, но настолько бледными, что казались почти белыми. Цвет кожи — да вот почти как сейчас, тускло-серый. Меня даже водили по больницам, считая, что это какая-то болезнь. Если это и была болезнь, то, во всяком случае, неизвестная науке.
Излишне говорить, что я ничуть не походил ни на отца, ни на мать. Вообще ни на кого из родственников. Впрочем, у нашей семьи их было очень мало — родители перебрались на Камчатку еще в студенчестве, когда вся страна весело и совершенно добровольно осваивала малообжитые земли. У меня были родители, у меня был младший брат, у меня было три младших сестры. Вот и вся родня. Я был самым старшим.
Само мое существование всю жизнь портило репутацию матери — даже самый снисходительный взгляд не мог отыскать ничего общего между мной и отцом. Но отец был замечательным человеком и никогда не сомневался в матери. А она в нем. В семье меня жалели… и любили. Только там меня и любили — в школе у меня друзей никогда не было, девчонки только презрительно фыркали, когда я пытался за кем-то ухаживать, а учителя постоянно снижали мне оценки — одним своим видом я портил школьную фотографию. Когда меня принимали в пионеры, тот, кто повязывал на моей шее галстук, на всякий случай надел перчатки. Дело было не только в уродстве — я у всех вызывал какое-то подсознательное отвращение…
167 
