Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
14 
Все его поняли, только новиковский священник отец Никодим поежился в смущении.
– Да ведь грех, – сказал, – грех человека на смерть толкать.
– Во-первых, – ответил ему Артеньев, – у вас, батюшка, из-под рясы торчат штрипки от кальсон. Здесь вам не сельская церквушка, а кают-компания… А во-вторых, батюшка, вы в дела мостика не суйтесь, как мы не суемся в церковную палубу. По-моему, – заметил Артеньев, – грех заключается в другом – в измене отечеству!
Отец Никодим затолкал под носки завязки кальсон и сказал:
– Я молчу. Дело ваше. Офицерское. Благородное…
Артеньев при всех покрутил барабан револьвера, из которого торчали желтые затылки патронов. И высыпал все патроны из барабана. Со стуком они падали на обеденный стол кают-компании, раскатываясь по зеленому сукну скатерти.
– В барабане оставляю один. – сказал Артеньев. – Пусть он распорядится им, чтобы уйти от позора самому и не позорить нас. Кто не согласен со мною – прошу встать и заявить.
Офицеры молчали: они были полностью солидарны с ним.
– Добро. Тогда я поднимусь к нему…
Боже, до чего же тяжелы показались ему на этот раз двенадцать ступеней трапа, ведущих в благословенную тишь салона, простеганного штофом и бархатом. Возле дверей с карабинами в руках, замкнув лица в хмурости, стояли матросы – Портнягин и Хмара.
– Благодарю за службу, ребята, – сказал им Артеньев. – Теперь ступайте отсюда прочь. – И он шагнул внутрь каюты командира.
Фон Ден сидел в кресле-вертушке перед столом, напротив него стоял в причудливой рамке из бронзы портрет жены.
Молча, расширенными глазами он наблюдал за старшим офицером. Артеньев подошел к раковине, тонкой струйкой пустил воду из крана. Наполнил водою ствол револьвера, держа его вертикально. После чего протянул револьвер командиру:
– Надеюсь, Карл Иоахимович, вам не нужно рассказывать, как поступают опозоренные офицеры. Вот вам… с водою!
Вода при выстреле разносила череп в куски.
– Держите!
Фон Ден взял револьвер и выплеснул из него воду.
– Я не опозорен. Я верный слуга его величеству. Я потребую суда. Я добьюсь правды…
– Суд офицерской чести уже состоялся. И он осудил вас!
– Нет! – отвечал каперанг, весь трясясь. – Я не могу.
– Уже поздно. Так постановила кают-компания.
– Нет! Это шантаж…
– Шифровку по радио мы уже дали. Поторопитесь.
– Нет. Я дождусь ответа из штаба.
– Поторопитесь. Скоро за вами придут жандармы. Здесь один патрон. Этого хватит. Уйдите от позора сами, не позоря других…
В спину уходящего Артеньева фон Ден, словно нож под лопатку, всадил одно только слово:
– Мерзавец!
Артеньев из коридора салона не уходил. Ждал выстрела. Но выстрела не было. Постучав в дверь, он напомнил:
– Кончайте же наконец эту канитель!
И грянул сдавленный выстрел. Артеньев рывком открыл дверь.
Каперанг фон Ден по-прежнему сидел в кресле, облокотясь на стол. Он стрелял в себя через подушку, и подушка теперь была отброшена в сторону, из нее просыпался пух. Пуля же, пущенная каперангом в висок, вышла у него из глаза, и теперь этот глаз желтой осклизлой слякотью стекал по щеке…
Самое страшное, что фон Ден остался жив и сознание не потерял. Вторым глазом он сейчас с ненавистью глядел на старшого.
– Подлец, – сказал он Артеньеву. – Ну какой же ты подлец…
Артеньев насытил пустой барабан еще одним патроном.
– Будьте же мужественны! – крикнул в бешенстве.
Пальцами фон Ден тронул свой висок, размозженный пулей, окровавленные руки медленно потянулись через стол – к бумаге.
– Два слова… – неожиданно попросил он. – Жене…
Карандаш выкручивался из его пальцев. Артеньев вышел.
Он дождался второго выстрела. На этот раз фон Ден был мертв, но из кресла не выпал. Сидел – прямой и безучастный, вдавив острый подбородок в грудь. На длинном черном шнурке, словно маятник, раскачивалось пенсне. А перед ним, захватанная кровавыми пальцами, лежала записка к Лили Александровне: «…меня убивают подлецы-карьеристы, свои же офицеры, которым я так много сделал хорошего. „Новик“ пропитался ядом анархии. Я ухожу из жизни не по своей воле, а принуждаемый к тому насилием. Может, это и к лучшему, ибо тогда не предстоит мне наблюдать те ужасы, которые ожидают Россию в будущем… (Далее следовали слова любви к жене, которые Артеньев старался не прочесть). Но не прости убийцам моим!» – заклинал фон Ден жену в конце записки.
14 
