Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
38 
Георгий Эдуардович:
— Он тебе не папа.
Вера Федоровна:
— Уж извините, я так привыкла.
Олимпиада Серафимовна:
— А где Егор? Наталья, я знаю, уехала…
Эдик:
— Братец видел, должно быть в окно, что я приехал, и прячется теперь в своей комнате. Недоумок. Простите, маман.
Вера Федоровна:
— И почему, ма шер, ты так не ладишь со сводным братом?
Эдик:
— Он идеалист. Но идеалист везучий. Есть идеалисты невезучие, им не повезло с родителями, и посему приходится рано или поздно расставаться с идеалами. Человек, борющийся за существование, сбрасывает их, как ненужный балласт. Идеалы Хоронит навечно детскую наивность, честность, потом доброту, следом принципиальность, порядочность, ну и так далее, согласно списку. Порядок вышеперечисленного каждый выбирает для себя сам. Я, например, первым делом избавился от застенчивости. А нашему Егорушке повезло. Он всю жизнь может забавляться за папин счет. Раз такое огромное наследство обломилось. Георгий Эдуардович:
— Еще ничего не ясно.
Эдик:
— Что, и завещание еще не читали? Ну, вы даете, господа!
Вера Федоровна:
— Эдуард!
Егор появляется на веранде. Бурчит:
— Доброе утро.
Эдик:
— Что, голод сильнее принципиальности? А поклялся, что не сядешь со мной за один стол и куска хлеба в моем присутствии не съешь.
Егор:
— Это не твой дом.
Эдик:
— Значит, не сядешь именно в моем? Тогда надо было уточнить.
Егор:
— Ты… ты плохой.
Эдик:
— Юродивый. И лечится твое юродство очень просто. Тебе надо работать.
Егор:
— А ты? Ты работаешь?! Ты?!
Эдик:
— Ну, я как-то добываю средства к существованию. Самостоятельно.
Егор:
— Да ты… Ты… Ты…
Георгий Эдуардович:
— Да хватит вам уже!
Егор:
— Ненавижу!
Майя сидит в уголке, как мышка — она здесь явно лишняя. Все эти люди — семья. Они по праву здесь, на этой веранде. Летнее утро, воздух сладкий, словно карамелька, пахнет цветами и травами, и каждый глоток его тает во рту, оставляя пряный медовый привкус. Почему же в этой мирной картине скрыто такое чудовищное напряжение? И алый цвет кажется таким зловещим.
ПУРПУРНЫЙ
— Эдик, ты позавтракал? — пристально смотрит на старшего сына Георгий Эдуардович Листов.
— Да, конечно.
За столом они сидят уже больше часа, разговор не клеится, Егорушка злится, Вера Федоровна нервничает, остальные чувствуют непонятное напряжение, словно воздух наполнен свинцом. Майя все больше поджимается: того и гляди, кого-нибудь из присутствующих пулей сразит злое слово: «Ненавижу!»
— Тогда мне хотелось бы с тобой поговорить.
— Прямо, как в сериале! — усмехается красавец-блондин. — Папаша-миллионер трагическим голосом значительно сообщает своему наследнику: «Мне надо с тобой поговорить». Ничего приятного от такого разговора не жди. Что ж, папа, поговорим.
— Тогда пройдем в мой кабинет.
— Вот как? Он уже твой? А что скажет по этому поводу еще одна наша наследница?
Майя смущается и готова просто исчезнуть. Только бы Эдик не посмотрел в ее сторону! Вот сейчас она встанет и громко скажет: «Я не Маруся, а Майя!» И сразу станет легко! Сейчас встанет, сейчас…
— С Марусей мы поговорим потом, — нервно произносит Георгий Эдуардович. — Вопрос наследства — это наше с ней дело, а не твое. А с тобой я хочу объясниться неотлагательно.
— Ого! — Эдуард-младший напряжен, хотя пытается скрыть это неуместной бравадой. — Тон серьезный! Я готов.
Вслед за отцом он уходит в дом. Вера Федоровна сжимает ладонями дрожащие щеки:
— Что же будет? Что же теперь будет?
— Не надо так переживать, ма шер, — язвительно усмехается Олимпиада Серафимовна, тряхнув огромными серьгами. — Надеюсь здесь не замешаны ваши альковные тайны.
При этих словах Вера Федоровна бледнеет как полотно, и Нелли Робертовна резко поднимается из-за стола:
— Ольга Сергеевна! Что же вы стоите? Дайте же ей воды!
Кабинет
Это любимое место в доме покойного Эдуарда Листова, здесь он проводил долгие часы за чтением й осмыслением прочитанного. Одна дверь ведет в коридор, другая в маленькую студию. Художник Эдуард Листов не любил больших помещений. В студии же находится стеклянная дверь с витражами, через которую можно выйти в кольцевую веранду, а из нее потом спуститься в сад. На зиму дверь обычно наглухо запирается, но летом она практически всегда остается распахнутой настежь. Георгий Эдуардович в студию никогда не заходит, и вообще старается поменьше вспоминать о ее существовании. Дверь, через которую туда можно пройти из кабинета, плотно прикрыта. Но кабинет — это другое. Здесь можно проводить долгие часы в размышлениях, как покойный отец, потому что сама атмосфера располагает к этому. Здесь можно спокойно возиться с антиквариатом, работать над книгой, делая записи. Георгий Эдуардович привык делать это по старинке, подобно отцу, не признававшему и так и не освоившему компьютеров и интернета. Кабинет — это святилище.
38 
