Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
48 
— Это почему же?
— Трудно представить, что вы когда-нибудь смеетесь. И уж совсем невозможно вообразить вас танцующим. Или поющим.
Эти слова его задели — Романов и сам не понял, чем.
— Смеюсь я редко, это правда. Танцевал последний раз… не помню когда. А что до пения — спою, когда война закончится.
Одинцова печально молвила:
— Это в войне самое ужасное. Кто погиб — погиб, Царствие Небесное, но что она делает остальными? Добрые становятся жестокими, горячие холодными, живые лица — мертвыми. Вы знаете, Алексей Парисович, что у вас мертвое лицо? Совсем.
Он вспомнил, как читал где-то: настоящий аристократ говорит обидное, только если хочет обидеть. Что ж, фрейлине это удалось.
— Так ведь меня, сударыня, в детстве-отрочестве-юности не к войне готовили. Ни дома у маменьки с папенькой, ни в гимназии, ни в университете убивать людей не обучали. Что вы можете видеть из вашего розового купе? Что можете знать о настоящей войне? Как Андрей Болконский-то говорил, помните? «Война — самое гадкое дело в жизни». Убивать или быть убитым — вот что такое война. Я убивал, меня убивали. Хуже, чем убивали, — предавали. А еще я вот этой рукой своего товарища… Так было нужно…
Что на него нашло? Зачем он разоткровенничался с этой царскосельской куклой?
Алексей скривился.
— Не надо с жалостью глядеть! Меня жалеть нечего!
Проклятье, опять не то!
— Простите, должен идти. Служба.
Татьяна Олеговна грустно смотрела в сердитую спину удаляющегося по коридору поручика.
Тарас
А все ж интересно, что тут у кого на уме. По-настоящему, без обману. За что люди готовы жизнь положить.
Тарас неторопливо поглядывал на соратников, вычислял, прикидывал.
Ну, немец — он и есть немец. Начальство прикажет — сдохнет. Германия!
Толстяк — за гро´ши, эта порода ясная.
Китаёза? Ихняя душа — потемки и китайская грамота. А может, у них души вовсе нет, один пар.
Долговязый, который всё помалкивает, похож на малоумка, вон у него и взгляд оловянный.
Лях — наверняка из гонору, перед какой-нибудь паненкой покрасоваться.
Еврей — тоже понятно. Этим к любому делу прилипнуть надо, и чтоб беспременно оказаться в первачах. Если капиталист — то самобогатейший, если музыкант — наизнаменитый, если ученый — чтоб всю науку с ног на голову, а коли революционер — так всемирный. Как это — царя убить, да без них? Еврейская гордыня не попустит. Потом окажется, что Миколашку один Маккавей порешил, а прочие у него на посылках бегали. Вон он как перед всеми ум свой выказует.
Чухна — этот, наверно, про смерть и не думает. Фантазии не хватает. Честная нация, работящая, но скучная.
У Ворона, москаля, глаз шальной. Все они емельки пугачевы-стеньки разины, только б за топоры, да рубаху на груди, да красного петуха. Свой дом запалят, и нас заодно пожгут. Потому и надо от Москвы высоким плетнем огородиться.
И всем им не дано знать, что такое настоящая любовь к родине. Один Тарас здесь вправду пришел положить живот за отчизну. Разодранную на части, поруганную, униженную до того, что даже имя у ней жалкое. Зовут ее либо МалоРоссией, либо Украиной. Над ее языком в городах потешаются, от ее обычаев носы воротят. Ничего, дайте срок. Будет наша страна не окраиной, а центром, будет Киев мировой столицей, а кацапский язык зазвучит порченой мовой.
Еврей всё умничал:
— А откуда мы узнаем, когда именно царь выйдет из Могилева? И главное, как понять, что за поезд пойдет первым — «А» или «Б»?
Немец ему спокойно, терпеливо:
— По предварительным данным выезд в штаб Юго-Западного фронта намечен на двадцатое. Ближе к делу будем знать точно. И время отправления, и порядок следования.
Казалось бы, и так уж ясно, что у людей всё подготовлено, всё продумано. Но Маккавей не мог угомониться.
— Откуда?
На что Тарас был терпелив, но здесь не сдержался.
— Непонятно вам, что ли? У них в Ставке, чи прямо в поезде есть кто-то. Как всё выяснит, даст нам знать.
Тут-то еврей и заткнулся. Дошло до носатого, что поумней его есть. Аж лицом поскучнел. И когда немец спросил, будут ли еще вопросы, больше уж не лез.
— Для верности завтра проведем репетицию, — сказал в заключение командир. — Всё для нее подготовлено.
Забот полон рот
Утреннее чаепитие
Давненько не пребывал Романов в такой неге. Мало того что отлично выспался на мягкой постели, так еще утром, завершив осмотр состава, позволил себе без спешки выпить чаю. Не один, в дамском обществе. Прав был Козловский: не командировка — отпуск.
48 
