Последние отзывы

  32  

– А я все-таки думаю, что существует формула искусства, – сказала Болотова.

– Это заморочки искусствоведов. Они считают, что все можно проверить цифрами, выкладками, оформить словами. Это бред. Не делались бы скульптуры, если бы их можно было рассказать словами. Искусство – соединение легенд и черновой работы.

– У меня есть предложение.

– Слушаю.

– Это будет похоже на спор. Ты станешь говорить, что невозможно понять, как рождается скульптура, а я стану говорить – можно.

– Что ты предлагаешь?

– Сегодняшний день первый день нового.

– Не понял.

– В твоей голове наверняка уже появился замысел следующей скульптуры, потому я и назвала его первым.

– Есть, – сказал Хоботов, – давно есть, но я не знаю, как к ней подобраться.

– Что это будет? Я хотела бы, чтобы ты согласился на мое предложение. Я стану приходить в твою мастерскую раз в неделю, два раза. Я мешать не буду, только смотреть, фотографировать, что-нибудь записывать. Я хочу разобрать по этапам весь процесс рождения новой скульптуры.

– Комикс получится какой-то, – усмехнулся Хоботов, – хотя… – он задумался, – что-то в этом есть.

Я сам не помню как рождаются работы – руки по" мнят. Они чувствуют трепет материала, – и тут Хоботов резко подошел к Наташе. – А что для тебя скульптура? Что это, по-твоему?

Болотова попыталась припомнить, доводилось ли ей писать что-нибудь подобного плана – формулировать это коротко и ясно.

– По-моему, это… – она задумалась. Точная формулировка ей не приходила в голову. – Это что-то вроде рождения человека.., что-то вроде жизни. Ну.., как человек лепит свою жизнь, один кусок, второй, третий., И наконец готова скульптура.

Хоботов рассмеялся:

– Абсолютно не правильно! Я знал, что так ты ответишь. Скульптура – это смерть, созидание – это смерть.

– Не поняла…

– Ты не правильно сравнила. Скульптуру можно лепить, а можно высекать. Так вот, жизнь человека – это скульптура, которую высекают. Ты, проживая время, отсекаешь от своей жизни куски, и вот, когда скульптура будет готова, – это и есть прожитая жизнь, это и есть смерть, то, что о тебе расскажут, когда тебя не станет.

– Я не до конца поняла, но, по-моему, интересно.

А что ты задумал?

Хоботов громко рассмеялся, его смех разнесся по обширной мастерской, даже посуда на столе задрожала.

– Я покажу тебе, иди сюда, – и он, хитро улыбаясь, поманил журналистку пальцем.

Когда она подошла к нему, резко схватил ее за руку, больно сжал и потащил в маленькую комнатку со столом и книгами. В мастерской Хоботова царила стерильная чистота, такая не характерная для скульпторов, даже пыли нигде не было видно. Хоботов, не глядя, взял со стола книгу и, бегло пролистав ее, бросил на стол.

– Вот, смотри.

Наклонив голову, Болотова с удивлением рассматривала фотографию всемирно известной римской копии древнегреческой скульптуры «Лаокоон и его сыновья».

– Я хочу сделать что-то похожее, очень похожее.

Если мог бы, сделал бы то же самое. Но руки у меня другие и голова другая.

– Но такая скульптура уже есть.

– Я хочу сделать, – Хоботову явно не хватало слов, – нет, не копию…

И тут нужное слово нашлось у Болотовой:

– Ремейк, – сказала она.

– Может быть. Да, это как фильм, снятый на старый сюжет, но с современными актерами в современных интерьерах. Отелло и Дездемона в сегодняшней квартире.

Руки Хоботова безвольно опустились, пальцы разжались, рука Болотовой, выпущенная на свободу, качнулась. Женщину поразили перемены в скульпторе.

Только что тот был полон сил, энергии, злости и, может, даже вдохновения, а тут он сник, стал беспомощным. Ей показалось, что Хоботов растерялся перед фоторепродукцией.

– Змея, удушающая Лаокоона и его сыновей… – она закрыла книгу. – А зачем?

– Если бы я знал, – вздохнул Хоботов, прикрыв глаза. – Но я знаю, что должен это сделать. Надо! Кому надо – сказать не могу, но только я могу сделать эту скульптуру, – и Хоботов, не открывая глаз, стал медленно поднимать руки.

Болотова, как завороженная, следила за этим движением. Руки сомкнулись у нее на спине. Хоботов прижал к себе женщину. Та вздрогнула и оцепенела, затем попыталась вырваться. Она изогнулась, но руки Хоботова прижимали ее сильнее и сильнее.

– Я слышу, как твоя плоть боится моей плоти, – проговорил Хоботов. – Теперь я понял, о чем будет моя скульптура: о том, как одна плоть боится другой, о том, как горячая плоть от страха холодеет, как тело удава.

  32