Последние отзывы

  18  

– Подъем, козлы! Все на аппель!

Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютно незнакомый – определенно из новых. От удивления и неожиданности даже не было желания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь еще не выкидывала.

– Тебе делать нехрен, мудило? – громко возмутился Браток. – Охренел?

– Все на улицу! – орал эсэсовец как ни в чем не бывало. – До трех считаю! Раз, два…

– Два на ниточке, два на спирохете… – заворчал Браток.

Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромный револьвер, оскалившись, махнул им в воздухе:

– Три! Ну, предупреждал…

Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зрения остававшихся в бараке была лишь рука с оружием, – и один за другим оглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом – глаза моментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку, дыхание перехватило, градом покатились слезы. Бахнули еще два выстрела, охранник заорал:

– На улицу, мать вашу!

Но они уже без команды хлынули наружу – полуослепшие, сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая друг друга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.

Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалось дыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разглядел два силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заорал благим матом – по воплю и не определить кто. В следующую секунду мощный пинок придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в противоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Несся босиком, плача, кашляя и отплевываясь, борясь со спазмами рвоты.

Тут же и вывернуло – качественно, наизнанку. Теплая жидкость хлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, не стал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что стоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут, шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные, как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническая мысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулся окончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическая катастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так его замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящий концлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы… Мысль эта пронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным, чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесенной дубинкой, и Вадим, не пытаясь больше думать и анализировать, метнулся вперед, к аппельплацу. Следом с матами гнали остальных.

Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось п р е ж н е е – знакомый аппельплац, подновленная трибунка, бараки, сосны, проволока…

На плацу висела та же жуткая матерщина – и обитатели двух других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная, прекраснейшая…

Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании, а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весь окружающий мир состоит из матерящихся черных фигур, вокруг порхал тяжелый вихрь дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.

Басистый собачий лай, суета, ругань…

И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось, обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу, каждый стоял на своем месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улегся вихрь дубинок – только там и сям, справа, слева, сзади еще перхали, фыркали, отплевывались.

– Ауфштейн! Ауфштейн, швайне!

Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности. Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не интересовали. Лицом к заключенным, спиной к трибунке вытянулась цепочка эсэсовцев – не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новые морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние «шмайсеры» – раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для пальбы холостыми – черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали напоказ ружья-помповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на вид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки на киностудии, – из расстегнутых кобур торчали светлые и темные рукоятки газовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная черная дубинка. Крайний слева держал на толстом плетеном поводке огромную кавказскую овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пес хрипел и таращился на шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе – еще более муторно, если это только возможно.

  18