Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
41 
На зов хозяина прибежала плечистая Глафира. Она сноровисто застелила стол чистой скатертью, поставила серебряную солонку, принесла пышный пшеничный каравай на расписном деревянном блюде.
– Ишь, как старается Авдюшка. Дорогой гостюшка пожаловал в шалман… – бормотал вполголоса Делибаш. Он с ненавистью всматривался в задумчивое лицо Воронцова-Вельяминова.
– Их благородие откушать изволили, – заводя себя, бубнил Делибаш. – Хлеб только что из печи, по запаху чую. А нам, за наши кровные… потом и мозолями заработанные… Авдюшка, это, черняшку сует черствую. Делибаш до хруста сжал худые кулаки.
– Погоди ужо… – сказал он с угрозой.
При этих словах Делибаша китаец Ли насмешливо хмыкнул, отрезал острым, как бритва, ножом кусок вареной оленины и не спеша принялся жевать.
– Кишка т-тонка… – выразил вслух то, о чем промолчал китаец, Гришка Барабан. Он боялся даже посмотреть в сторону Графа и, низко нагнувшись над столом, дрожал всем телом, словно побитый пес. Это его челюсть в памятную для всех троих ночь в избушке возле безымянного ручья испытал на прочность кулак Графа, после чего Барабан носил ее подвязной больше двух месяцев.
– У меня… кишка тонка!?.. Ах ты!.. У Делибаша не хватило слов и он, покрутив головой, заскрипел зубами и начал скверно ругаться…
Воронцов-Вельяминов ел нехотя, словно его в этот кабак привела не надобность отужинать, а некая, не весьма приятная, повинность. Всегда приветливый и внимательный к людям, готовый не раздумывая прийти на выручку любому в трудном положении, Владимир, тем не менее, избегал общества, а если и попадал в многолюдье, чувствовал себя неуютно. Годы скитаний по таежным просторам приучили его к одиночеству, затворничеству. Он всей душой полюбил северную тишину, таинственную и неповторимую, до звона в ушах, когда мысли текут плавно, просторно, когда житейская суета отходит на задний план, растворяется, как горькая соль в прозрачной струе, незамутненной нелепыми условностями, мелкими дешевенькими радостями и страстишками цивилизованного бытия.
Свою прошлую жизнь он теперь вспомнил все реже и реже. Иногда ему казалось, что ее прожил кто-то другой, совершенно незнакомый ему, чужой человек, возможно, его товарищ, в долгие зимние вечера при свете коптилки нашептывавший ему на ухо странные, смешные, нелепые истории о никогда не существовавшем полусказочном мире.
И только одно воспоминание, в реальности которого сомневаться не приходилось, бередило душу Воронцова-Вельяминова, ярким, осязаемым всплеском прорезая глубокий, полуобморочный сон едва живого от усталости старателя и охотника: крохотные пухлые пальчики, выглядывающие из рукавов кружевной ночной рубашечки, а над розовыми после сна щечками – круглые от удивления глазенки; в них таились и испуг, и удивление, и любопытство. Сын. Алексис, Алексей, Алешенька…
После того, как в колымскую глухомань дошли слухи о свержении царя и революционных событиях в теперь уже бывшей Российской империи, Воронцов-Вельяминов в конце 1918 года попытался навести справки о судьбе своего сына. Но письма, посланные матери и сестре, остались без ответа, что, впрочем, не было для него удивительным и непонятным: почта работала из рук вон плохо, да и кому было дело до клочка бумажки, когда в жестоком, бескомпромиссном противостоянии политических убеждений и человеческих страстей решалась судьба всей нации. И все же страстное желание узнать о судьбе сына Алексея его не покидало.
Воронцов-Вельяминов подумывал и о возвращении в родные края, но с опаской, внутренним трепетом: что собой представляет новая власть, он понятия не имел. Те скудные сведения о большевиках, об их борьбе с царизмом, почерпнутые им в разговорах со своим товарищем по побегу из рудников, политкаторжанином Василием Петуховым, за давностью как-то выветрились из головы Владимира. Что было немудрено – кадровый военный, отпрыск старинного дворянского рода, он был далек от политики. Рассуждения Василия на эту тему, рассказы о стачках, восстаниях и подполье тогда воспринималось им, как забавное, не лишенное драматизма театрализованное представление, – нечто вроде «Бориса Годунова» в исполнении не профессиональных артистов, а фанатично настроенных простолюдинов. Правда, убежденность и целеустремленность большевика Петухова вызывали в нем уважение, потому, как выходец из рабочей среды уралец Василий оказался натурой одаренной, сильной. Петухов был на удивление начитанным, грамотным человеком, что, конечно же, способствовало их сближению, а затем и дружбе.
41 
