Последние отзывы

  163  

24 ноября 1909 года московская газета «Русское слово» сообщила: «Гумилёв резко и несправедливо отозвался об одной девушке, знакомой Волошина. Волошин подошёл к нему, дал пощёчину и спросил: „Вы поняли?“ „Да“, — ответил тот».

Дуэль назначили в районе печально знаменитой Чёрной речки и стрелялись из пистолетов времён Пушкина.

Николая Гумилёв выстрелил первым. Промах! У Волошина — осечка. Он хотел прекратить поединок. Противник требовал продолжения дуэли. Что случилось дальше, не совсем ясно. По одной версии, вновь была осечка, по другой — Волошин выстрелил, стараясь не попасть в Гумилёва.

Причина конфликта была связана, как положено, с женщиной. Звали её Елизавета Ивановна Дмитриева, она писала стихи. После мимолётного знакомства в Париже в 1907 году, она встретилась с Гумилёвым через два года в Петербурге. Он рассказывал ей о своём путешествии в Африку, встречах со львами и крокодилами.

Она неожиданно сказала: «Не надо убивать крокодилов». Он был ошеломлён. С этого момента, по её воспоминаниям, у них вспыхнула «молодая звонкая страсть». Они часто встречались, он предлагал ей выйти за него замуж, но она была невестой другого. Тем не менее, они вместе отправились в Коктебель, остановились у общего знакомого Максимилиана Волошина… Как признавалась она: «Самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая, это был М.А.» — Волошин.

Дмитриева попросила Гумилёва уехать, и он просьбу её выполнил. Она осталась на несколько месяцев, позже назвав их лучшими в своей жизни. Тогда-то и появилась загадочная поэтесса Черубина де Габриак. Такой псевдоним придумал ей Волошин.

Она посылала в только что созданный журнал «Аполлон» стихи, как сейчас говорят, в готическом стиле, на бумаге с траурным обрезом. Письмо имело чёрную сургучную печать с девизом на латыни: «Горе побеждённым!» Таинственная незнакомка покорила всю редакцию «Аполлона», включая Гумилёва, и во главе с элегантным и манерным Сергеем Маковским. Она писала:

• Люби меня! Я всем тебе близка.
• О, уступи моей любовной порче.
• Я, как Миндаль, смертельна и горька,
• Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

Или:

• И я умру в степях чужбины.
• Не разомкну заклятый круг.
• К чему так нежны кисти рук,
• Так тонко имя Черубины?

Да, имя оказалось тонким, томным и чарующим. Но когда поэтесса призналась в мистификации, в редакционных кругах поползли слухи. Об отношениях Гумилёва и Дмитриевой сплетничал приятель Николая Степановича, не стесняясь в выражениях. Узнал об этом Волошин. И в мастерской художника Александра Головина, при собрании сотрудников «Аполлона», Волошин влепил пощёчину Гумилёву точно так, как тот поучал в Коктебеле: сильно, кратко и неожиданно…

Дуэль поэтов закончилась трагически… для виртуальной Черубины. «После дуэли я была больна, почти на краю безумия, — признавалась Дмитриева. — Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н.С. [Гумилёва] и мешало мне».

Для двух других сторон этого любовного треугольника случившееся не отразилось на творчестве. Как с немалой долей правды писал поэт и критик Николай Оцуп, Гумилёв, «считая себя уродом… старался прослыть Дон Жуаном, бравировал, преувеличивал. Позёрство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин… — вот черты, от которых Гумилёв до конца своих дней не избавился».

Волошин был человеком другого склада. Он любил безобидные розыгрыши, мистификации, отдавая дань и мистике, но подлинной его страстью было — познание. Он стремился проникнуть мыслью в тайны бытия: хотел понять: зачем мы на планете? каким образом достигли могущества? что происходит с нами сейчас и ожидается в будущем?

Волошин писал не многословные исследования, а стихи. Его философская поэма «Путями Каина. Трагедия материальной культуры» начинаемся так:

• В начале был мятеж,
• Мятеж был против Бога,
• И Бог был мятежом.

Восстание не ангела-бунтаря Люцифера против Всевышнего, а самого Бога против себя — единственного достойного соперника! Творец создал совершенный мир и мог бы уйти на вечный покой. Но тогда бы ничего больше не происходило. А жизнь — это горение, стремление к новому, неведомому.

  163