Последние отзывы

  21  

Когда все уморились и слегли, он вышел во двор. Опасаясь лютого Байкала, обогнул его стороной, долго сидел у поленницы дров на холодной чурке, сладко вдыхая остуженный морозом воздух.

Откуда-то со звёздного неба сыпался мелкий иней — стылая звёздная пыль, сопели в стойлах коровы, всхрапывали лошади, пялилась вниз белой мордой луна, что-то разглядывая на снулой земле.

Шмотья видений мельтешили в его голове: угарный кутёж в Харбине, голоногие танцовщицы, весь обросший волосьём Игнатий с горящими угольями глаз, бегущий рикша, хрясткий взрыв бомбы. Прошлое уже стало забываться, притуплялась тягость, и рассасывалась боль.

Заслоняли всё это пухловатые губы Марфы, желанные и недоступные с прошлой осени.

Он боялся глянуть ей в глаза за столом, чтоб не растаять и не пойти на попятную, боялся и хотел коснуться, потаясь от всех, её точёного стана в кружевном платье с горжеткой из горностаев какой-то салонной модницы, вышибленной в Манчжурию из взбеленившейся России.

Собираясь туда на промысел золота, он всё чаще напрягался новой и жадной тоской, сжимался от предчувствия томной радости встречи с той стороной, в которой появился на свет, исконно жил, не думая и не гадая её лишиться.

Разгульная сила Игнатия покорила его своей щедростью и независимостью. Он представлял себя также удало щедрым в кругу поклонниц. Или катящим на лимузине с нежными дамочками, говорящими на французском языке.

Эх, разжиться бы золотом и вольно бы жить, никому не подчиняясь, в усладу и беззаботно…

Морозец поджимал. Егор зашёл в комнаты, провонявшие перегаром сивухи. Со всех сторон наплывал храп. Он пробрался тихонько к спаленке Марфы, затаился. Сердце колоколом бухало в груди, рука несмело толкнула скрипнувшую дверь.

Лунный свет наискось лежал на полу и деревянной кровати с бугрившимся одеялом. Егор притворил за собой дверь, болезненно кривясь губами от её скрипа, и вздрогнул от насмешливого шёпота:

— Куда ж ты денешься, милок… ить знала, что придёшь. Про страшную плату забыл… чё стал, пользуйся моментом, покуда пьяненькая и все поснули. Так и быть, уж приголублю гордеца…

Егор скрежетнул зубами и, пригнув голову, вышёл. В нём всё кипело от злости, он с грохотом опрокинул подвернувшийся стул, улёгся, не раздеваясь, на жёсткую скамью. Марфа явилась белой тенью в ночной рубахе, присела у изголовья, опахнула сладким женским духом.

— Егорша, — тихо и приветно шепнула на ухо, — да что же ты такой обидчивый. Ить пошутила я, вставай…

— Иди ты…

Дзинь-цзы-хэ взломала лёд, и Егор решился поведать отцу о своей задумке. Михей выслушал, неожиданно сбил сына с ног ударом чугунного кулака под дых.

Бил остервенело ногами за непокорство, за свои прошлые грехи там, куда старшой намеревался идти, за наведённую в грудь бердану и своё унижение.

Взвалил обмякшего и подоплывшего кровью сына на загорбок, отнёс в амбар и бросил на пол. На двери повесили тяжёлый замок. Своим приказал не кормить его и не откликаться, если позовёт, а сам ускакал к Якимову.

Затворник пришёл в себя ночью. Хотелось нестерпимо пить, колотило всего от холода. Он постучал в двери амбара, но никто не отозвался. Треснувшим голосом проговорил вслух: «Ну, батя, этова я тебе век не забуду!» Сусеки с зерном затхло отдавали мышами.

Сквозь узкое оконце пробивался тусклый свет ущербной луны. Всё тело наполнилось тупой болью, во рту было солоно от сгустков крови. Рассудок замутила отчаянная жажда мести. Егор в ярости заметался, ощупью отыскивая среди хомутов и прочего добра какое-нибудь железо.

Нашел тяжёлый шкворень от бычьей арбы. Подовздел им плахи потолка, они шевельнулись, застонали выдираемые гвозди, посыпавшийся сверху сор запорошил глаза. Открылась щель под крышу.

Страшный пробрался Егор в дом со шкворнем в руке. Мать всполошилась, запалила лампу. Увидев его окровавленное лицо с безумными глазами, запричитала. Грохнулась на колени перед иконой.

— Где отец?

— К Якимову подался, видать, запил там. А я собралась тебе молочка снести, вон черепушка у порога и хлеб. Кожух укрыться.

— Жалко, что уехал… Отмучилась бы ты. Всё, мать! Ухожу я от вас, а то убью его.

— Да смирись ты, Егор. Остынь! Ведь отец он тебе родной, нельзя так озлобляться.

— Сказал, всё! Собери харчей на дорожку, — он торопливо оделся, прихватил карабин с патронами и вышел седлать коня.

  21