Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
42 
– Пока я сюда добирался, мужик сказывал про медведя; да и на станции один молодой человек рассказывал страшные вещи. Или врут оба?
– Слыхал я, слыхал про медведя… Да что медведь! Медведь – дикий зверь, законам человеческим и Божьим не обучен и следовать не обязан. Что врут про него, а что и не врут. А вот про убийство – не врут ничего. Non.
– Про какое убийство? Ne craignez pas de m'instruire, mon cher monsieur[4], – с улыбкой сказал Иван Иванович.
– Разве не знаете? Ну так я вам тотчас расскажу, ежели не торопитесь. Присядем?
Они сели на скамью с затейливыми коваными подлокотниками. Армалинский занялся папиросою – «Сам набиваю; не терплю покупных!» – и, попыхивая, сказал:
– Верно, вы знаете озерцо тут верстах в пяти?
– Откуда, Илья Ильич? Я здешних мест почти что и не знаю, далее Миклашевских не бывал, да и у них второй раз всего, обычно встречаемся в столицах.
– Ну, не в нем дело, не в озерце… Хотел, так сказать, привязать историю к некоему географическому ориентиру. Бог весть к чему, но люди во всех рассказах своих непременно должны сказать, где оно было: город, улицу, дом обрисовать, на худой конец, сказать, что недалеко от церкви или рынка… Void Paffaire en deux mots[5]: там, близ озерца, усадебка Звановых. Звановы-то ее продали, года два покупателя искали – усадебка не из богатых, построена простенько, без вывертов, никакого вам барокко с рококо. Хозяин, Петр Титыч, ума несложного человек, да вот надумал на старости в город уехать – сын там у него, в чинах, орден недавно получил. Сыскали наконец покупателя, графа де Гурси с супругою. Не из видных – не то мальтийский или же цесарский, сейчас не припомню, да никто и не знал в точности. Болтали, что граф сей чуть ли не в бегах – то ли от неких карбонариев, то ли сам он карбонарий… Полагаю, врали все. Каратыгин же придумал графу прозвище – граф Ефиопский, оно и прижилось. Сам граф с виду был тщедушен, волосат, лицом черен – не будет кощунством, если сравню его с поэтом Пушкиным. Отсюда и эфиопская кличка. А вот супруга его была женщина красоты редкостной, да-с… – Армалинский выпустил особенно плотное облако дыма, повисшее под потолком веранды. – В гости к ним никто не заезжал, не жаловали они гостей, и сами никуда не выбирались из усадьбы. Верно, и смерть их осталась бы обнаруженной очень нескоро, кабы не заехал туда сам урядник. Он и нашел всех троих…
– Троих? – переспросил Иван Иванович.
– Ах да, я не сказал… У графа была дочь. Девочка лет двенадцати, совсем еще дитя. Ужасно, ужасно!… Были также слуги, числом несколько, но их и след простыл. Собственно, на слуг и пало подозрение, но, знаете ли, столько в этой истории странного и даже, не побоюсь сказать, жуткого…
Армалинский замолчал, продолжая вкусно затягиваться потрескивающей папиросою. Так обыкновенно поступает рассказчик, когда ждет, что его искусственную паузу прервут слушатели просьбами о продолжении.
– И что же жуткого обнаружил урядник? – спросил Иван Иванович.
– Трупы, господин Рязанов. Трупы графа и его супруги, чудовищным образом истерзанные, так что все вокруг залито было кровью и забросано кусками внутренностей… Простите, но не позволяю ли я себе излишества в описаниях? – встрепенулся вдруг Армалинский.
– Не беспокойтесь, Илья Ильич, продолжайте, пожалуйста.
– Спешу поправиться насчет слуг: один из них все-таки остался, убежал, что ли, в лес, да после и вернулся. Это арап, именем Моисей; бедняга немой и не обучен грамоте, потому толку от него немного. Сейчас он живет у меня, помогает по хозяйству. Я пытался узнать у него, что же случилось в имении, и из полиции допрашивали, но Моисей только и может что мычать да двигать бессмысленно пальцами. Я даже не уверен, что он разумеет по-русски.
– Верно, все окрест были перепуганы?
– Да, не без этого, господин Рязанов, не без этого. Но потом случился медведь, так что страхов хватило через край, и все пообвыклись. Знаете, ничего нет лучше для русского обывателя, чем противу одного страха придумать другой, еще худший. Другой бы человек ужаснулся, а наши – нет, наши думают: «Эва! На всякую страсть есть страсть еще страшнее, так на них, право слово, и бояться не напасешься!»
Армалинский с неудовольствием обнаружил, что его папироса угасла, и зачиркал шведской спичкою.
– Илья Ильич, не сочтите за любопытство, а как мне можно вашего арапа посмотреть? – спросил Рязанов.
42 
