Последние отзывы

  141  

После этих слов она намекнула, что хочет остаться одна, и Сюлли ушел несколько обеспокоенным.

Генрих очень радовался. Жуанвиль признался, что письма поддельные, а изготовил он их по просьбе Жюльетты д'Эстре, с которой у него любовная связь.

— Маркиза де Вернейль, — сказал он, — никогда не писала мне.

Генрих удалил Жуанвиля и Жюльетту от двора, а потом отправился к любовнице. Та приняла его равнодушно, словно приход короля для нее ничего не значил.

— Вижу, — сказала Генриетта, — мое положение становится все более невыносимым. Живя с тобой в грехе, я стала мишенью для всевозможных оскорблений. Думаю, мне остается только уйти в монастырь.

Эта мысль ужаснула Генриха, хотя он не поверил, что Генриетта говорит всерьез. Однако извинений она от него добилась.

Генриетта торжествовала. Генрих пылал к ней прежней страстью. И поверил в историю с поддельными письмами потому, что хотел поверить. А Жуанвилю хватило ума понять, что Генриха меньше рассердит озорная подделка, чем успех у его любовницы.

Какой властью она обладает! Генриетта не теряла надежды вытеснить Марию Медичи и добиться, чтобы ее Гастона-Генриха признали дофином.

Комедия с двумя беременностями разыгралась вновь. Тело Марии стало раздаваться, и народу с радостью объявили, что королева опять ждет ребенка. Генриетта, словно не желая отставать от нее, вскоре тоже оказалась в положении. И жена короля, и любовница с нетерпением ждали родов.

В конце года у Марии Медичи родилась принцесса, ее нарекли Елизаветой.

В начале следующего Генриетта родила маленькую Габриэллу-Анжелику.

Париж веселился; столица начинала обожать короля, благо его правления становилось очевидным. Никогда еще торговля так не процветала; никогда еще бедняки не жили так хорошо. Где бы король ни появлялся, раздавались крики: «Vive Henri Quatre!»

То, что он наградил детьми двух женщин, лишь усиливало любовь людей к нему. Они нашли в этом повод для шуток и выкрикивали их на улицах ему вслед. Шутки Генрих принимал благосклонно и смеялся над ними.

О нем говорили: «Это не только король, но и настоящий мужчина».

Генриху пришло на ум собрать всех детей под одну крышу. Видеться с ними стало бы гораздо легче. Он был очень занят и проводил с детьми вдвое меньше времени, чем ему бы хотелось.

Генрих очень любил детей, а они его. Стоило ему появиться в детской, они с радостными криками влезали на него, таскали за бородку и жесткие волосы, катались, сидя на его плечах, и наперебой привлекали к себе внимание отца.

Они являлись второй после женщин любовью Генриха, и вполне естественно, что он хотел поселить их вместе.

Мария яростно напустилась на него.

— Неужели дофин и его сестра будут жить вместе с незаконным отродьем? — вопила она.

— Будут жить со своими братьями и сестрами, — ответил Генрих.

— Это оскорбительно, оскорбительно! — причитала Мария.

Однако и она, и Генриетта уяснили, что если Генрих принял решение, то настоит на своем.

Дети стали жить под одной крышей, и Генрих проводил с ними много счастливых часов. Эти часы бывали самыми спокойными, потому что от жены он вечно слышал тирады против своей любовницы, а Генриетта постоянно язвила по адресу толстой банкирши.

Генриетта настаивала, чтобы он узаконил ее сына с дочерью, и Генрих наконец сдался. Ему не хотелось, чтобы весть об этом распространилась, но у Марии были свои шпики, вроде Орсино Орсини, и она вскоре узнала о случившемся.

Королева редко так выходила из себя, теперь к ее гневу примешивался страх. После истории с отцом Илером она пристально следила за происками Генриетты, боясь, что они подорвут положение дофина.

Марии не терпелось расквитаться с Генрихом. И когда он вошел в ее покои вместе с Сюлли, она напустилась на него с бранью.

— Мадам, — холодно произнес Генрих, — я не дозволяю порицать свои поступки. Прошу помнить, что я король этой страны, и все, что делаю, должно безоговорочно приниматься.

— Значит, я, твоя супруга, должна уступать этой шлюхе?

Мария в неудержимом гневе размахнулась, метя ему в лицо. Однако Генрих вовремя перехватил ее руку.

Потом предостерегающе улыбнулся.

— Ты безрассудна. Удар, нанесенный мне, — удар по величию Франции. И придись он в цель, я не смог бы спасти тебя от Бастилии.

Мария опомнилась. И поняла. Оскорбление величества при свидетеле означало бы конец всему. В лучшем случае ее бы с позором выдворили обратно во Флоренцию.

  141