Последние отзывы

  33  

Юлия уложила Федора и опустилась перед ним на колени.

— Это ничего, — утешала она. — Это у вас нервы…

— Голубушка, мне так тяжело! — говорил он. — Я несчастлив, несчастлив… но все время я скрывал, скрывал!

Он обнял ее за шею и прошептал ей на ухо:

— Я каждую ночь вижу сестру Нину. Она приходит и садится в кресло возле моей постели…

Когда час спустя он опять надевал в передней шубу, то уже улыбался и ему было совестно горничной. Лаптев поехал проводить его на Пятницкую.

— Ты приезжай к нам завтра обедать, — говорил он дорогой, держа его под руку, — а на Пасху поедем вместе за границу. Тебе необходимо проветриться, а то ты совсем закис.

— Да, да. Я поеду, я поеду… И сестреночку с собой возьмем.

Вернувшись домой, Лаптев застал жену в сильном нервном возбуждении. Происшествие с Федором потрясло ее, и она никак не могла успокоиться. Она не плакала, но была очень бледна и металась в постели и цепко хваталась холодными пальцами за одеяло, за подушку, за руки мужа. Глаза у нее были большие, испуганные.

— Не уходи от меня, не уходи, — говорила она мужу. — Скажи, Алеша, отчего я перестала богу молиться? Где моя вера? Ах, зачем вы при мне говорили о религии? Вы смутили меня, ты и твои друзья. Я уже не молюсь.

Он клал ей на лоб компрессы, согревал ей руки, поил ее чаем, а она жалась к нему в страхе…

К утру она утомилась и уснула, а Лаптев сидел возле и держал ее за руку. Так ему и не удалось уснуть. Целый день потом он чувствовал себя разбитым, тупым, ни о чем не думал и вяло бродил по комнатам.

XVI

Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь. Лаптев не знал, что делается на Пятницкой, а темный амбар, в котором уже не показывались ни старик, ни Федор, производил на него впечатление склепа. Когда жена говорила ему, что ему необходимо каждый день бывать и в амбаре, и на Пятницкой, он или молчал, или же начинал с раздражением говорить о своем детстве, о том, что он не в силах простить отцу своего прошлого, что Пятницкая и амбар ему ненавистны и проч.

В одно из воскресений, утром, Юлия сама поехала на Пятницкую. Она застала старика Федора Степаныча в той самой зале, в которой когда-то, по случаю ее приезда, служили молебен. Он в своем парусинковом пиджаке, без галстука, в туфлях, сидел неподвижно в кресле и моргал слепыми глазами.

— Это я, ваша невестка, — сказала она, подходя к нему. — Я приехала проведать вас.

Он стал тяжко дышать от волнения. Она, тронутая его несчастьем, его одиночеством, поцеловала ему руку, а он ощупал ее лицо и голову и, как бы убедившись, что это она, перекрестил ее.

— Спасибо, спасибо, — сказал он. — А я вот глаза потерял и ничего не вижу… Окно чуть-чуть вижу и огонь тоже, а людей и предметы не замечаю. Да, я слепну, Федор заболел, и без хозяйского глаза теперь плохо. Если случится какой беспорядок, то взыскать некому; избалуется народ. А отчего это Федор заболел? От простуды, что ли? А я вот никогда не хворал и никогда не лечился. Никаких я докторов не знал.

И старик, по обыкновению, стал хвастать. Между тем прислуга торопливо накрывала в зале на стол и ставила закуски и бутылки с винами. Было поставлено бутылок десять, и одна из них имела вид Эйфелевой башни. Подали полное блюдо горячих пирожков, от которых пахло вареным рисом и рыбой.

— Прошу дорогую гостью закусить, — сказал старик.

Она взяла его под руку и подвела к столу и налила ему водки.

— Я к вам и завтра приеду, — сказала она, — и привезу с собой ваших внучек, Сашу и Лиду. Они будут жалеть и ласкать вас.

— Не нужно, не привозите. Они незаконные.

— Почему же незаконные? Ведь отец и мать их были повенчаны.

— Без моего позволения. Я не благословлял их и знать не хочу. Бог с ними.

— Странно вы говорите, Федор Степаныч, — сказала Юлия и вздохнула.

— В евангелии сказано: дети должны уважать и бояться своих родителей.

— Ничего подобного. В евангелии сказано, что мы должны прощать даже врагам своим.

— В нашем деле нельзя прощать. Если будешь всех прощать, то через три года в трубу вылетишь.

— Но простить, сказать ласковое, приветливое слово человеку, даже виноватому, — это выше дела, выше богатства!

Юлии хотелось смягчить старика, внушить ему чувство жалости, пробудить в нем раскаяние, но всё, что она говорила, он выслушивал только снисходительно, как взрослые слушают детей.

— Федор Степаныч, — сказала Юлия решительно, — вы уже стары, и скоро бог призовет вас к себе; он спросит вас не о том, как вы торговали и хорошо ли шли ваши дела, а о том, были ли вы милостивы к людям; не были ли вы суровы к тем, кто слабее вас, например, к прислуге, к приказчикам?

  33