Лёгкий, ненавязчивый романчик 
153 
Говоря впоследствии про обязанность писателя иметь общественную цель (в зависимости от его «калибра» — ближайшую или отдаленную — см. письмо к Суворину 25 ноября 1892 г), Чехов не любил произведений с узкоутилитарной тенденцией. После одного из разговоров на эти темы с «пишущей братией» и товарищами по медицине Чехов, по словам В. Н. Ладыженского, говорил: «Я же ничего сегодня и не отрицал в нашем литературном споре <…> только не надо нарочно сочинять стихи про дурного городового! Больше ничего» (В. Ладыженский. Из воспоминаний об А. П. Чехове. — В сб.: Памяти А. П. Чехова. М., 1906, стр. 146). Слова о городовом, кстати, напоминают об узости литературной позиции Кочевого, который даже в своих романах изображал несимпатичных героев в несимпатичной ему должности (см. варианты, стр. 376, строки 26–28).
В описании языка романов Кочевого отразилась также нелюбовь Чехова к шаблонно-эффектному стилю. Так, он советовал Т. Л. Щепкиной-Куперник избегать «шаблонных форм, вроде: „причудливые очертания гор…“ и т. п.» (Т. Л. Щепкина-Куперник. В юные годы. Мои встречи с Чеховым и его современниками. — Чехов, изд. Атеней, стр. 217). Ср. стр. 52, строки 4–7.
В содержании статьи Федора Лаптева «Русская душа» (см. стр. 80 наст. тома) есть отзвуки идей славянофильского и почвеннического толка. Мысль об исключительности русской души особенно характерна для поздних славянофилов. Назовем труд Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869 г., в 1895 г. вышел пятым изданием) и сборник статей К. Н. Леонтьева «Восток, Россия и славянство» (1885–1886). Оба автора гибель Европы считали неизбежной и писали об историческом призвании России, опираясь на православие, как на спасительное свойство русского духа. Федор Лаптев, «современник» Данилевского и Леонтьева, защищает религию с этих же позиций. Ср. также в «Бесах» Достоевского слова Шатова о народе-«богоносце», призванном спасти мир (часть II, глава первая).
В споре Ярцева с Кочевым по поводу уничтожения неравенства Чехов использовал пример из области естественных наук (см. стр. 56, строки 39–40). В этом споре отразилось родство теории социального прогресса с естественными науками: к примерам из животного мира особенно часто обращались для аргументации своих взглядов на «постепенность» исторического прогресса позитивисты. Г. Спенсер, как известно, уподоблял человеческое общество живому организму. Труды Спенсера, в том числе его «Опыты» со статьей «Прогресс, его значение и причина», были широко известны в России к этому времени (о знакомстве Чехова с некоторыми работами Спенсера см. в т. I Писем, стр. 346). Л. Бюхнер также применял к истории человечества законы животного царства; в связи с 70-летнем Бюхнера, исполнившимся в марте 1894 г., в России появилось много журнальных статей, с которыми мог быть знаком и Чехов.
Пример с дрессировкой кошки, мыши, кобчика и воробья Чехов приводил в письме к Суворину 3 ноября 1888 г. (см. т. III Писем). Возможно, Чехову о подобных случаях рассказал В. Л. Дуров в 1887 г. (см.: В. Л. Дуров. Мои звери. М., 1927, стр. 59). Среди представлений Дурова было одно, под названием «Нет больше врагов», во время которого кот и крысы ели из одной чашки. «Смотрите, как кот целуется с крысой! — обращался Дуров к публике. — Я таких непримиримых врагов, как кошка с крысой, примирил, а люди до сих пор помириться не могут» (там же, стр. 86–87).
Из литературных впечатлений, имеющих отношение к повести, следует отметить «Перевал» П. Д. Боборыкина («Вестник Европы», 1894, №№ 1–6), получивший широкие отклики в печати. Роман посвящен истории процветания миллионера-купца, внука горшечника — Захара Кумачева. В своем «подражании „Перевалу“» (как писал Чехов в шутку сестре 29 сентября 1894 г.) он изобразил иную, нисходящую линию развития той же среды (противопоставление чеховской повести «Перевалу» см.: З. Паперный. А. П. Чехов. Очерк творчества. М., 1960, стр. 249–250; С. И. Чупринин. Чехов и Боборыкин. — В кн.: Чехов и его время. М., 1977, стр. 148–152). Перефразируя слова Чехова о романе Г. Сенкевича (см. письмо Суворину 13 апреля 1895 г.), можно сказать, что роман Боборыкина успокаивал буржуазию «на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым». В противоречии между «быть зверем» (эксплуататором) и «быть счастливым» и заключалась душевная драма главного героя чеховской повести. Впрочем, не следует преувеличивать значения полемики с «Перевалом» в замысле повести «Три года». Отклонение от судьбы преуспевающего богача было намечено уже в записях о Лаптеве, относящихся, по всей вероятности, к 1892 г. (Зап. кн. I, стр. 21 — первоначальный вариант обличения «именитого купеческого рода»). Другие записи близкого содержания (стр. 24 и стр. 25) сделаны позже — возможно, уже после прочтения романа Боборыкина. Надо полагать, что «антибоборыкинское» начало (отчасти замеченное и критиками — см. ниже отзыв А. М. Скабичевского) укрепилось на последней стадии работы над повестью.
153 
