235 
Вы, быть может, всё-таки удивленно пожмете плечами. Какое Вам дело до моего мнения — и зачем я всё это пишу. А вот зачем: я люблю Вас за те минуты душевных движений, которые мне доставили и доставляют Ваши сочинения, и хочу издалека и наудачу сказать Вам слово сочувствия, быть может, Вам вовсе и ненужного. Преданный Вам А. Кони».
Я видел из зрительной залы только два первых акта… — См. запись в дневнике Чехова, сделанную 4 декабря 1896 г., в примечаниях к письму 1842 * .
…что я вывел одних идиотов, что пьеса моя в сценическом отношении неуклюжа, что она неумна, непонятна, даже бессмысленна… — Чехов имеет в виду рецензии, появившиеся в петербургских газетах в первые дни после премьеры «Чайки».
«Новости и Биржевая газета» (1896, № 288, 18 октября) сообщала в анонимной заметке, что «такого головокружительного провала, такого ошеломляющего фиаско» не испытывала ни одна пьеса. «Уже после первого действия пьесы, когда опустился занавес, публика осталась в каком-то недоумении: едва ли кто-нибудь из зрителей понимал, что перед ним происходит на сцене. В зале господствует зловещая, угрожающая тишина, даже малейшей попытки аплодисмента не слышится», а после 2-го действия раздается сильное шиканье, после третьего действия «шиканье стало общим, оглушительным, выражавшим единодушный приговор тысячи зрителей тем „новым формам“ и той новой бессмыслице, с которыми решился явиться на драматическую сцену наш талантливый беллетрист».
На следующий день в этой же газете (№ 289, 19 октября) появилась рецензия Н. А. Селиванова. Она была посвящена уже не спектаклю, а пьесе Чехова, которого, по мнению рецензента, произвели в чин «большого таланта» «заведомо фальшиво». Пьеса «Чайка», писал Селиванов, «производит впечатление какой-то творческой беспомощности, литературного бессилия лягушки, раздутой в вола». «Со всех точек зрения — идейной, литературной и сценической — пьеса г. Чехова даже не плоха, не неудачна, а совершенно нелепа, вымучена и зачастую дает такие результаты, которых, быть может, вовсе и не имел в виду автор». «Если бывают дикие чайки, то это просто дикая пьеса, и не в идейном отношении только; в сценически-литературном смысле в ней всё первобытно, примитивно, уродливо и нелепо».
В «Биржевых ведомостях» (1896, № 288, 18 октября) И. И. Ясинский, подписавшийся буквой «Я», выразился о пьесе Чехова так: «Это не чайка, просто дичь»; взяв по отношению к Чехову снисходительный тон, Ясинский писал, что хотя «вечные похвалы парализовали в Чехове критическое отношение к себе — но это на время — неудача должна послужить ему же на пользу <…> не надо только терять мужества».
В «Петербургском листке» (1896, № 288, 18 октября) анонимный рецензент писал, что «Чайка» — «очень плохо задуманная, неумело скомпонованная пьеса с крайне странным содержанием, или вернее без всякого содержания. От каждого действия веяло отчаянной скукой, фальшью, незнанием жизни и людей. „Чайка“ — это какой-то сумбур в плохой драматической форме». В этой же газете на следующий день (№ 289, 19 октября) писал о спектакле Н. Р-ий (Н. А. Россовский): «Не мудрено, что „Чайку“ ошикали, не удивительно, что публика сочла своим долгом выразить свой протест против общей кляузы на людей, сочиненных г. Чеховым».
В «Петербургской газете» (1896, № 288, 18 октября) А. Кугель (Homo Novus) писал, что «Чайка» производит «удручающее впечатление» — во всех действующих лицах этой «болезненной пьесы» чувствуется «декадентская усталость жизни».
На защиту пьесы выступил только А. С. Суворин («Новое время», 1896, № 7416, 19 октября). «Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов, — писал он. — Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя и той молодежи, которая выступила в восьмидесятых годах, и — вот причина торжества. Радость поднимается до восторга и лжи, приписывается публике то, чего она не говорила. О, сочинители и судьи! Кто вы? Какие ваши имена и ваши заслуги? По-моему, Ан. Чехов может спать спокойно и работать. Все эти восторженные глашатаи его сценического неуспеха <…> поносящие, завидующие, шантажирующие, — неужели это судьи? Он останется в русской литературе с своим ярким талантом, а они пожужжат, пожужжат и исчезнут». Неуспех спектакля Суворин объяснял тем, что «пьеса плохо и наскоро срепетована, что роли были не твердо выучены, что исполнители далеко не были на надлежащей высоте, что роли были распределены не совсем удачно, что в mise en scènes были ошибки, которые трудно было устранить до первого спектакля, походившего скорей на генеральную репетицию». По мнению Суворина, есть вина и автора, «но вина, зависящая более всего от сценической неопытности», ибо у Чехова «не только прекрасный беллетристический талант, но и драматический несомненный талант». «Написать такую оригинальную, такую правдивую вещь, как „Чайка“, рассыпать в ней столько наблюдений, столько горькой жизненной правды может только истинный драматический талант…» «Яркие литературные достоинства пьесы, новость на сцене некоторых характеров, прекрасные детали, по-видимому, ручались за успех, но для сценического успеха необходима и ремесленность, от которой автор бежал». Пьеса написана «почти вне общепринятых условий сцены. Чехов так намеренно избегал всяких эффектов, даже там, где они сами напрашивались, избегал „ролей“, которые сплошь и рядом делают успех пьесе, иногда нелепой и ничтожной в литературном смысле». Суворин выражал надежду, что после небольших исправлений, которые будут сделаны ко второму спектаклю, пьеса будет иметь успех.
235 
