Последние отзывы

  13  

Запас этот Дженис хранила под раковиной аккуратно сложенной стопкой, как дрова. Как человек, которому больше ничего не осталось, кроме как рыться в обломках разрушенного брака, Питер откинул одеяло и босиком прошлепал в ванную и открыл шкафчик под раковиной. Там оказался лишь одинокий, наполовину выжатый, скрученный тюбик, засохший, никому не нужный. К нему была прицеплена записка. «Я знала, что ты заглянешь сюда», – гласила она, написанная убористым почерком.

Вернувшись в темноту, с горящим лицом, уже прощая ей эту жестокость, эту мрачную шутку, по-своему допускавшую его право мучиться, он внезапно и не желая этого, вспомнил ритуал, который они с Дженис совершали тысячу, если не больше, раз, когда она ложилась, а ему надо было допоздна работать. Примостившись рядом с ней, он спрашивал: «Эй, шепни-ка, дружок, сколько поцелуев желаешь получить?» Она обращала к нему заспанное лицо, радуясь его сентиментальному порыву, и называла любое число, какое только приходило ей в голову, зная, что он поцелует ее столько раз, сколько она скажет, пусть даже это займет всю ночь; это было как банковский вклад – радуешься, когда берешь помалу, потому что чем меньше берешь, тем больше возрастает сумма вклада – его к ней любовь. Поэтому она сонным голосом говорила: «семь», или «девятнадцать», или даже в редкие минуты, когда на нее накатывала склонность к распутству, «тридцать два крепких», а он поощрял ее, понимая в глубине души, что ему это не стоит труда, для нее же это значит очень многое.

Потом они уютно прижимались друг к другу и иногда, счастливые, болтали о всякой чепухе, и она засыпала, дыхание ее становилось ровным, и он тоже позволял себе вздремнуть десять или двадцать минут, поддаваясь охватывающему его первому приступу сонливости. А потом он поднимался и работал в кабинете, готовясь к процессу, и свет от лампы слепил ему глаза, пока он не спускался вниз, чтобы побродить там и, может быть, сделать что-нибудь полезное по дому. Если он не был совсем уж измотан, он мыл посуду или же выносил мусор в бак, стоявший на их крохотном заднем дворике. Идя по мокрому от росы газону к желтому квадрату открытой кухонной двери, он иногда глядел на небо и видел там, в вышине над филадельфийским заревом, одну-две звезды. В особо удачные дни он мог разглядеть даже Большую Медведицу, а других созвездий он не знал.

Но прошлое было прошлым, настоящее же – настоящим, и он лежал в постели, где был только он один, и прислушивался к своему сердцу. Оно болело, что-то в нем сжималось. Его дед умер от обширного инфаркта на руках сына, его отца. А эти штуки могут передаваться по наследству и через поколение. Он сделал глубокий вдох, и мускулы груди его словно затрепетали, быстрее, чем при спазме, стараясь выдавить из организма весь кофеин, никотин, излишний сахар и другие, ежедневно отравлявшие его вещества. Вот Дженис доживет до ста лет, а у него, должно быть, ранний склероз и сосуды закупорены бляшками.

Боль немного отступила. Он с радостью бы уснул, но мозг продолжал в который раз прокручивать события прошедшего дня. Робинсон спит теперь на казенных простынях, ждет. А ему ведь всего двадцать два года. В свои двадцать два Питер уже изучал юриспруденцию, для него уже начались годы каторжного труда, годы, которые и вспоминать-то не стоило, если б не его роман с Дженис. Он всегда беспокоился о том, будет ли приговор по заслугам, будет ли он соответствовать содеянному. Располагая убедительными доказательствами, вынести приговор явному преступнику – тут особого ума не надо, с этим справится кто угодно, а вот вынести обвинительный приговор невиновному – это искусство. И он владел этим искусством – обвинить невиновного. Вот почему за семь лет службы у него выработалась привычка каждый раз перед началом процесса хладнокровно спрашивать себя, действительно ли он убежден в виновности ответчика. Убеждать присяжных в том, в чем сам был неуверен, он не мог, не имел права. Разумеется, это сентиментальное чувство к правде жизни отношения не имело. Закон, в конце концов, оперирует показаниями, а не доказательствами. Но приговоренный Робинсон будет обречен провести свои юные годы за бетонными стенами тюрьмы. Питер представил себе Робинсона, смывающего с рубашки мгновенно запекшуюся кровь Джуди Уоррен, представил, как разносит эту кровь ботинками по всей квартире; крови Питер не любил. Когда ему случалось заняться сексом с Дженис во время ее менструации, он тут же отстранялся – неприятно было видеть себя возбужденным, липким, лоснящимся от крови, и хотя Дженис спешила тут же вытереть ее, он, сконфуженный собственным видом, продолжал чувствовать неловкость и какую-то странную вину, словно он ее ранил.

  13