Сиреневое платье^[2]

Прошлой весной, спустя многие годы, Ольга перечитала прелестную маленькую пьесу Франсуазы Саган «Сиреневое платье Валентины».

Впервые она попалась в последнем школьном мае, в деревне, когда Оленька делала вид, что готовится к выпускным экзаменам. Открыла тогда, и сердце окатило тоской: будто приподняли легкую ситцевую занавеску в бабушкином доме, а за нею и не палисадник вовсе, и не сирень, и не рыжие куры, а весенний Париж, узкая улица, вымощенная камнем, и Оля ступает по ней — взрослая. Такая, какой безуспешно хотелось быть: очень красивая, победоносная и без веснушек.

Она представила, что у каждого человека есть свой идеальный возраст, к которому он всю жизнь стремится, а миновав его, — горюет. Для одного это солнечные двадцать, для другого — самоуверенные тридцать, а третий через пустые годы идет к умудренным шестидесяти, например. И, дойдя, человек несколько лет живет точно в своем теле и свою жизнь, а до того — будто догонял себя, после же — покидает.

И показалось, что она-то встретится с собой в возрасте сагановских героинь — тридцать пять, сорок, сорок пять. Ведь они часто таковы. «Здравствуй, грусть!» Франсуаза написала в девятнадцать, но и там самая трагическая фигура — женщина далеко за тридцать, невежливо говоря, под сорок. «Любите ли вы Брамса», «Ангел-Хранитель», «Немного солнца в холодной воде» — везде она, беспомощная перед юными существами, очень нежная, иногда лгущая, но исключительно от растерянности. Как тонкая рисовая бумага в неумелых руках — вот какая. И в «Сиреневом платье» тот же образ.

Олино сердце рванулось к ней — к Валентине, но на самом деле — к взрослой Ольге — с мелкими морщинками на сухой тонкой коже, с хрупким горячим телом, всегда чуть усталой, немного лихорадочной и почему-то пьющей водку вместо романтического вина.

Вот Саган начинает: «Входят Серж и Валентина, ему двадцать пять, ей тридцать семь лет, он несет чемодан». Ему двадцать пять, ей тридцать семь, и это все объясняет, как водка — сразу в кровь. Цифры сразили её, хотя, что она, шестнадцатилетняя, могла знать о мужчинах моложе себя? Их же просто не существовало в природе. Но отчего-то живо представила, как это бывает, когда смотришь на юношу, и он будто прозрачен, охваченный страстью, амбициями, надеждами. И будущее — и его, и твое, и ваше — прозрачно, но ты отворачиваешься от очевидного, потому что хочется, все-таки хочется огня. И все в ваших отношениях построено на обмане. Он лжет себе, пытаясь поверить, что разница в возрасте между вами несущественна, что совсем скоро он станет зрелым мужчиной, а ты не постареешь никогда, и вы, наконец, сравняетесь. А ты помогаешь ему, садясь спиной к свету, многого недоговариваешь, аккуратно корректируя реальность, прячешь лицо в голубые тюльпаны и соглашаешься: «Да, да. Конечно. И я тебя тоже. И я — навсегда».

И кончается все, как обычно у Саган, — немного солнца, немного скуки, немного жалости и очень, очень много печали.

Прочитав, Оленька отчаянно захотела, во-первых, водки, во-вторых, тюльпанов, а в-третьих, сиреневое платье. Тюльпаны — правда, красные махровые — у бабушки как раз расцвели, но водка оказалась ужасно невкусной, а сиреневый совершенно не шел к её глазам и цвету лица. «Оленька, он тебя убивает, — заявила мама в магазине „Ткани“, накинув ей на плечи лиловатый отрез, — выпускное будем шить розовое. А это для взрослых». А ведь она уже представила платье — из мягкого тусклого шелка, с дюжиной маленьких пуговиц на манжетах, длинное-длинное. Что ж, это для Ольги, думала она, не для Оленьки. Станет старше, сама решит, какие цвета носить.

Потом, конечно, забыла.

Прошло двадцать лет, прежде чем она встретилась со своим сиреневым платьем.

Была весна, и Ольга сидела в кафе с молодым мужчиной. Он был уже не юноша, но заметно младше её, и так же прозрачен для взгляда, охваченный страстью, амбициями и надеждой. Она пересказала ему историю обманщицы Валентины и ее сиреневого платья. «Ведь я тебя тоже обману». — «Я готов. Ну, почти». — «О нет, „почти“ не считается». Ей вдруг стало весело, где-то внутри запела нежная картавая женщина, и ее птичий язык сложился в понятные слова, которые Ольга зачем-то произнесла: «Подари мне сиреневое платье, милый, чтобы я знала, что ты готов принять меня такой, как есть. Подари мне сиреневое платье, когда решишься. Подари мне сиреневое платье, когда полюбишь меня. А я тебя, конечно, обману». — «Подарю».

  9