148 
Я не могу заставить свои губы шевелиться. Я ничего не понимаю. Я деревяшка. Я тону.
— У пациента развилась обширная брадикардия, — говорит Мэри.
Надгробия.
— Мы не смогли насытить его кислородом. В конце концов педиатр назвал время смерти. Мы не понимали, что родители находились рядом. Там столько всего происходило… и… — Ее голос дрожит. — Отец, мистер Бауэр… он подбежал к мусорному ведру и достал мешок Амбу. Он пытался надеть его на трубку, которая все еще торчала из горла ребенка. Он умолял нас показать, что нужно делать. — Она смахивает слезу. — Я не хотела… я… я… простите…
Я чуть поворачиваю голову и вижу, что несколько женщин среди присяжных тоже утирают слезы. Я же… У меня не осталось слез.
Я тону в чужих слезах.
Одетт подходит к Мэри и протягивает ей коробочку салфеток. Мягкий звук всхлипов окружает меня, окутывает, как вата, со всех сторон.
— Что было дальше? — спрашивает обвинитель.
Мэри вытирает салфеткой глаза.
— Я завернула Дэвиса Бауэра в одеяло. Надела на него шапочку. И отдала матери и отцу.
Я деревяшка.
Я закрываю глаза. И тону, тону.
Проходит несколько минут, прежде чем мне удается сосредоточиться на Кеннеди, которая к тому времени, когда у меня проясняется в голове, уже начала перекрестный допрос Мэри.
— Кто-нибудь из пациентов до Терка Бауэра жаловался вам на квалификацию Рут?
— Нет.
— Рут выполняла свою работу недобросовестно?
— Нет.
— Когда вы писали записку для медицинской карточки ребенка, вы знали, что у вас работают только две медсестры и что пациент может на какое-то время остаться без присмотра?
— Это не так. Вторая дежурная медсестра должна была подстраховывать.
— А если бы эта медсестра оказалась занята? — говорит Кеннеди. — Что, если бы ее тоже вызвали на экстренное кесарево, например, и единственной медсестрой осталась бы афроамериканка?
Мэри открывает и закрывает рот, но ничего не произносит.
— Извините, госпожа Мэлоун, я не расслышала.
— Дэвис Бауэр не был оставлен без присмотра ни на секунду, — говорит Мэри. — Рут была там.
— Но вы, ее начальник, сами запретили ей прикасаться конкретно к этому пациенту, не так ли?
— Нет, я…
— Ваша записка лишила ее права заниматься своими обязанностями относительно этого конкретного пациента.
— В общем… — бормочет Мэри. — Естественно, об экстренных случаях речь не шла.
Глаза Кеннеди вспыхивают.
— Об этом было сказано в карточке пациента?
— Нет, но…
— Об этом упоминалось в вашей записке?
— Нет.
— Вы на словах указывали Рут, что при определенных обстоятельствах ее клятва Флоренс Найтингейл[44] должна иметь преимущество перед вашим распоряжением?
— Нет, — тихо произносит Мэри.
Кеннеди складывает руки на груди и спрашивает:
— Так каким образом Рут должна была узнать об этом?
Когда суд прерывается на обед, Кеннеди предлагает угостить нас чем-нибудь, чтобы нам с Эдисоном не пришлось пробиваться сквозь толпу журналистов. Я отвечаю, что не голодна.
— Я знаю, со стороны так не кажется, — говорит она, — но это было хорошее начало.
Я перевожу на нее взгляд, который рассказывает, что у меня сейчас на уме: присяжные будут думать только о том, как Терк Бауэр пытался оживить своего сына.
Потом Кеннеди покидает нас. Эдисон садится рядом со мной и ослабляет галстук.
— Все хорошо? — спрашиваю я, сжимая его руку.
— И это ты меня спрашиваешь?
Какая-то женщина подходит и садится рядом с Эдисоном на скамейку возле зала суда. Она увлечена телефонной перепиской, смеется, хмурится, цыкает — прямо театр в одном лице. Потом отрывает глаза от телефона и смотрит по сторонам так, будто только что поняла, где находится.
Она видит Эдисона рядом с собой и сдвигается — на самую малость, чтобы между ними образовалось пространство. Потом улыбается, как будто этим все улажено.
— Знаешь, — говорю я Эдисону, — я немного проголодалась.
Он ухмыльнулся:
— А я всегда голодный.
Мы поднимаемся и выходим через черный ход из здания суда. Сейчас меня не волнует, что мы можем нарваться на прессу или даже на самого Уоллеса Мерси. Я иду по улице, держа Эдисона под руку, пока мы не находим место, где можно съесть пиццы.
Сделав заказ, мы садимся в кабинке и ждем, пока нас позовут. Эдисон, склонившись над кока-колой, с силой высасывает напиток через соломинку, пока с чмокающим звуком не достигает дна. Я ухожу в мысли и воспоминания.
148 
