Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
194 
— В таком случае и если ты, Беренгария, этого хочешь, а Богу будет угодно удовлетворить свое желание, — я останусь в Эспане либо одна, либо с отверженными Годрика. — Я была почти готова добавить, что, подобно стреле, выпущенной из лука, улетела бы в Апиету, но побоялась вызвать у нее угрызения совести.
Что-то ее задело, и она продолжала:
— О, Анна, я…
Я помешала ей закончить фразу, немедленно высказав внезапно зародившуюся мысль:
— По правде говоря, его решение вполне разумно. Для нас представляет интерес строить дом, не принимая на себя ответственность, связанную с полной собственностью, и если мы когда-нибудь уедем отсюда, то просто передадим его Джизельде. Годрик использует в качестве предлога возможность вырвать сестру из когтей жены и надежно ее устроить. И ему все равно, будем мы там жить или нет.
Я снова встретилась с сэром Годриком, и мы были вполне откровенны друг с другом.
— Так чьим же все-таки будет дом? Для меня это попытка проверить свои способности. Для королевы — развлечение, способ отвлечься от работы над гобеленом, а для вашей сестры — прибежище. Но поскольку вы не желаете продать участок, он юридически остается вашей собственностью. Предположим, я захочу вырыть колодец или даже соорудить фонтан, и вы всегда сможете мне сказать: «Не там, а здесь!» Или ваша сестра пожелает разбить клумбу шалфея, а мне захочется высадить лавандовую живую изгородь? Предупреждаю вас, что при таком раскладе я быстро потеряю к этому интерес. Мой первоначальный план был слишком сложным, и теперь я к нему охладела. Нам лучше говорить напрямик.
— Это должен быть ваш дом, — торжественно объявил он. — Если Джизельда догадается, что я отдал дом ей, она бросит этот факт в лицо моей жене, как уличные мальчишки бросают комок грязи. Не подумайте ничего плохого, — поспешно добавил он, — Джизельда не злая, но она слишком много страдала. — Он вдруг подмигнул мне, что показалось мне неуместно подкупающим. — «Страдание смягчает характер святых» — по крайней мере, так нам говорили, ваша милость. Что же касается всех нас, грешных…
Я отшатнулась, словно от удара, пораженная мыслью о том, что Беренгарию смягчило страдание. Но это действительно было так. Неужели я присутствовала при обретении святости? «Какой вздор!» — подумала я и сосредоточилась на обсуждении с сэром Годриком подробностей.
9
Когда возвратился Блондель, участок был очищен и выровнен, фундамент уложен, а стены уже выросли мне по пояс.
Был прекрасный летний день. Под березами Эспана собачьи фиалки и примулы разрослись ковром, до которого было далеко любому исфаганскому ковровому шедевру. Этот день был для меня, что называется, счастливым. Я ездила верхом по участку, позавтракала, сидя на пне под ярким солнцем, выслушала рассказ мастера, наблюдавшего за строительством, о его сыне, умном мальчике, которому удалось поступить в школу певчих в Мансе. Он принял сан священника и был назначен секретарем епископа Нантского. Это была приятная история смиренной любви и серьезных молитв, принесших в комбинации мирской успех.
— И он никогда не забывает родителей, — заключил старик.
— Я поняла, что обеспечило ему успех, — ваше воспитание… — бесстыдно польстила я ему.
В общем, день был очень приятным.
Беренгария не пожелала остаться дома. Это было плохо. Рабочие не могли ни принять ее, ни игнорировать, ведь она была королевой. Они прерывали работу и смотрели на нее, опасаясь, как бы ее милость не испачкала в грязи туфли. Какое-то время она с интересом следила за их работой и однажды, подойдя с грубо вычерченным планом дома, с живым интересом спросила у рабочего, копавшего землю: «Это будет моя комната?» Тот растерялся, попытался поцеловать ее ноги и сказал, что никакой комнаты для нее будет недостаточно и что… О, он говорил и говорил, с серьезным и многозначительным видом твердил ужасающие банальности. Что же касается меня, то после кратких проявлений любопытства, удивления и некоторого разочарования они приняли меня такой, какой обычно принимали все. Уродливая, бесполая, я совершенно непринужденно ковыляла, спотыкаясь, по строительной площадке. Кто-то то и дело откладывал кирку или лопату, чтобы подать мне руку в труднодоступном месте, но и здесь, как и в Памплоне, и в Акре, и в Риме, благодаря моему уродству я чувствовала себя свободной.
Я очень устала. И едва держалась в седле, думая о том, что придется попросить подать мне ужин в постель, а я зажгу свечу, лягу и стану читать книгу, полученную накануне от любезного епископа. Мне не хотелось пускаться в разговоры с Беренгарией, я предпочитала предаваться своим мыслям, устремленным в будущее. К тому времени я уже повидалась и поговорила с сестрой Годрика, Джизельдой, и нашла ее здравомыслящей, достаточно образованной и страдающей от ощущения скованности души и тела, которое испытывает, вероятно, собака, посаженная на цепь в слишком тесной конуре. Она была готова обожать Беренгарию, неотступно заботиться о ней, исполнять любую ее прихоть. Я представляла, как они вместе работают над бесконечными гобеленами, как Джизельда потчует Беренгарию всевозможными приготовленными ею деликатесами, питательными поссетами, целебными снадобьями…
194 
