Последние отзывы

  4  

В Аббатстве все держится на обычаях и традициях: можно уехать на много лет — и, вернувшись, никаких перемен не обнаружить. Вот и в ее девичьей спальне ровным счетом ничего не изменилось: даже все безделушки стояли на своих местах.

Мона оглядела комнату. Да-да, все точно как было. Даже на каминной полке по-прежнему стоит поросенок с гербом Брайтонов на спине! Кровать под ситцевым пологом, голубые шторы — кажется, чуть выцветшие, — туалетный столик и на нем голубая скатерть с оборками, серебряные подсвечники у кровати — ничто не забыто… и все неизменно.

«Вот и я дома, — сказала себе Мона, — и что ж, пока что очень этим довольна».

Просто счастье, что можно наконец расслабиться! Не блистать остроумием, не сиять наклеенной улыбкой под взглядами холодных расчетливых глаз, под прицелом безостановочно мелющих злых языков…

Вдруг ей отчаянно захотелось, чтобы этот дом, тихий и уютный, остался ее единственным домом. Захотелось снова стать деревенской девочкой. А ту, другую Мону — светскую, блистательную, утонченную — спрятать бы в шкаф вместе с норковой шубой и забыть о ней навсегда!

«Надо найти какую-нибудь подходящую одежду», — подумала она, вспомнив о горах шифона, бархата, шелков и каракуля, смиренно ждущих сейчас на станции, когда их привезут сюда в телеге для угля.

Нет, для здешней жизни все это не подойдет! Даже распаковывать их незачем — все это никогда больше ей не понадобится. Достаточно будет старой твидовой юбки, пары свитеров и теплых ботинок…

— Вот только ничего такого у меня нет! — проговорила Мона вслух.

— Чего это у тебя нет, милочка? — послышался голос из-за двери, и в комнату вошла няня.

— Подходящей одежды.

— Неужто ты ничего с собой не привезла? — удивилась няня. — Ну, не страшно: наденешь что-нибудь из старых своих вещичек, что я убрала в шкаф.

— Каких вещичек?

— Твидовых, что ты носила до замужества. И еще твой любимый халат — помнишь, черный, с кружевным воротником?

— Ах, няня, неужели ты их сохранила?

— Ну конечно же — знала, как ты им обрадуешься! Все эти дорогие модные штучки хороши на балах, а дома ничего нет лучше того, что много лет носишь и любишь.

— Спасибо тебе, няня! Я об этом и мечтать не могла!

— Только придется их ушить, — заметила няня, неодобрительно качая головой. — От тебя, можно сказать, одни глаза остались! Чем ты, милочка моя, занималась все эти годы? Не иначе, как в народе говорят, жгла свечу с обоих концов!

— Именно так, — с грустной улыбкой ответила Мона. — И если бы ты только знала, няня, как ярко горела моя свеча!

Старушка фыркнула.

— Ты никогда ни в чем не знала меры! Этакая неугомонная! Но теперь-то ты дома — уж мы тебя откормим… хотя, видит бог, не знаю чем! Масла нынче не найдешь, да и сахара тоже. Я уже говорила твоей матери: в наши дни не знаешь, как и гостей-то принять — совсем угостить нечем!

Мона вдруг крепко обняла няню и поцеловала ее в морщинистую щеку.

— Няня, милая, как же хорошо дома!

— Да уж, еще бы! Давненько ты дома не была — в будущем апреле пять лет исполнится!

— Неужели столько времени прошло?!

— Да, столько времени прошло! — передразнила ее няня. — Я и матери твоей говорила: просто неприлично на много лет забывать о родных… но разве ж она меня послушает? Я ей говорю: «Напишите ей и велите вернуться», а она все свое: «Не надо, няня, ей там хорошо, она отлично проводит время. Именно об этом я всегда мечтала для своей дочери — чтобы она ездила по интересным местам, общалась с достойными людьми…»

Мона резко отвернулась. «С достойными людьми!» С губ ее рвался горький смешок. Если бы мама только знала…

Что бы она подумала о… Но нет, нет, нечего об этом думать: все прошло, все эти люди исчезли из ее жизни, остались навсегда закрытой главой. Она старалась забыть даже их имена. Немного времени, немного усилий — и все это изгладится из ее памяти.

Нет, конечно, не все — никогда она не сможет забыть Лайонела и то, что было между ними…

— Детка моя, ты что-то загрустила, — послышался голос няни.

— Загрустила? — отозвалась Мона. — Что ты, вовсе нет!

«Загрустила»… Что за глупое слово? Кто станет «грустить» оттого, что жизнь его разбита вдребезги? От этого не «грустят». От такого человек как будто утрачивает все чувства: он потрясен до основания, все кажется ему нереальным — он живет, словно в каком-то аду, лишенный права даже на скорбь.

  4