4

Доктору Пларру казалось, что их оставили совершенно одних. Враги от них отступились: громкоговоритель молчал, дождь прекратился, и, несмотря на тревожные мысли, доктор Пларр заснул, хотя то и дело просыпался. В первый раз он открыл глаза потому, что его разбудил голос отца Риваса. Священник стоял на коленях у двери, прижав губы к трещине в доске. Он, казалось, разговаривал с мертвым или с умирающим за порогом. Что это было: слова утешения, молитва, отпущение грехов? Доктор Пларр повернулся на другой бок и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, в соседней комнате храпел Чарли Фортнум – хриплым, скрипучим, пьяным храпом. Может, ему снилось, как он блаженствует у себя дома в большой кровати после того, как прикончил у бара бутылку? Неужели Клара терпит его храп? О чем она думает, вынужденная лежать рядом с ним без сна? Вспоминает ли с сожалением о своей каморке у мамаши Санчес? Там с наступлением рассвета она могла спокойно спать одна. Грустит ли о простоте своей тогдашней жизни? Он всего этого не знал. Отгадать ее мысли было все равно что понять мысли какого-нибудь странного зверька.

Свет прожекторов, проникавший под дверь, стал тускнеть. Наступал последний день. Он вспомнил, как много лет назад сидел с матерью на представлении son-et-lumiere [звука и света (франц.)] в окрестностях Буэнос-Айреса. Лучи прожекторов появлялись и исчезали, как слова, которые мелом писал на доске учитель, выхватывая из темноты то дерево, под которым однажды кто-то сидел – уж не Сан-Мартин ли? – то старую конюшню, где какая-то другая историческая личность привязывала коня, а то и окна комнаты, где что-то подписывали – договор или конституцию, он не мог припомнить. Чей-то голос рассказывал эту историю прозой, отмеченной величием невозвратного прошлого. Он устал от медицинских размышлений и заснул. Когда он проснулся в третий раз, Марта уже хлопотала, накрывая скатертью стол, а сквозь щели в окне и двери просачивался дневной свет. На столе стояли на блюдцах две незажженные свечи.

– Это все свечи, какие у нас остались, отец мой, – сказала Марта.

Отец Ривас еще спал, свернувшись, как зародыш.

Марта снова окликнула его:

– Отец мой!

От ее голоса навстречу новому дню стали просыпаться остальные – Леон, Пабло, Акуино.

– Который час?

– Что?

– Что ты сказала?

– Не хватает свечей, отец мой.

– Дело не в свечах. Марта. Что ты так суетишься?

– Рубашка твоя еще мокрая. Ты помрешь от простуды.

– Вряд ли от нее, – сказал отец Ривас.

Она досадливо ворчала, ставя на стол пузырек из-под лекарства с вином, бутыль из тыквы, которая должна была служить потиром, расстилая дырявое кухонное полотенце вместо салфетки.

– Не того я хотела, – жаловалась она. – Не о том мечтала. – Она положила на стол карманный молитвенник с рваным переплетом и раскрыла его. – Какое сегодня воскресенье, отец мой? – спросила она, листая страницы. – Двадцать пятое воскресенье после троицына дня или двадцать шестое? А может быть, сегодня рождественский пост, отец мой?

– Понятия не имею, – сказал отец Ривас.

– Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия?

– Прочту что попадется, наугад.

– Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, – сказал Пабло. – Уже почти шесть, и через два часа…

– Нет, – возразил Акуино, – мы проголосовали за то, чтобы подождать.

– А вот он не голосовал, – сказал Пабло, указывая на доктора Пларра.

  97